Вошла и сразу поняла: случилось несчастье. Увидела Тамарку, и на мгновенье ее охватил ужас: Тамарка умирает! Горит верхний свет, все девчонки на ногах, только Милка Колесова, гадючка трусливая, закрылась с головой…

Она стояла у двери, смотрела на белое лицо Тамарки и на девчонок, которые, по-видимому, ждали, когда она придет. В ту же минуту, когда она это поняла, ужас ее прошел: надо действовать. В медпункте в воскресенье никого нет и не будет до утра. Почему «скорую» не вызвали?

— Не хочет «скорую», — сказала Надя. — Боится, что судить будут за аборт… Говорит, к завтрему все пройдет.

— А ну помолчи, — сказала она, чувствуя себя снова сильной от принятого решения. — Никакого аборта не было. Беременная была, это ее дело, поехала на картошку, и все… — Она подошла к Милке Колесовой и сдернула с нее одеяло. — Слышала? А будешь трепаться…

— Шура, Тамарка зовет, — крикнула Мария.

— Что, милая, что, моя хорошая?

— Врачи не поверят… — сказала Тамарка и заплакала.

— Как это не поверят? Да ты что! Нас семнадцать человек, и все совершеннолетние. Через три дня дома будешь. У меня в «скорой» мамочкина знакомая работает, — быстро соврала она. — Все будет как нужно.

Кажется, этот довод подействовал на Тамару больше, чем другие.

— Вызывайте, только уж поскорей…

Она бросилась в коридор, но там стоял телефон, который соединял только с МПВО. Села на перила и, как бывало в школе, проехала все пять этажей.

— Голубушка, мама родная, дай телефон, — крикнула она вахтерше. (С вахты директор фабрики строго запрещал звонить.)

— И не голубушка я тебе, и не мама… — заворчала вахтерша, держа трубку в руках.

— Брысь, старая, стрелять буду! — крикнула Шурочка, схватила трубку и повернула спасительное 03.

Приехала «скорая». Шурочка побежала наверх вместе с врачом и двумя санитарками, умоляя их не шуметь, чтобы не разбудить другие комнаты. Но плохие вести сами пробивают стены. Отовсюду повыскочили: что случилось?

— Аппендицит, девочки, — кричала она, зная, что теперь уже никого не разбудит. — Можно, я с вами поговорю? — успела она шепнуть врачу. — Мне обязательно надо с вами поговорить…

— Больная — ваша родственница? — сухо спросил врач.

— Родная сестра! Мне обязательно…

— В карете что надо скажете. — В первую минуту она не поняла, что «каретой» врач назвал машину. Да, да, конечно, «карета скорой помощи», это еще и мамочка так называла.

Все молчали, когда Тамару положили на носилки и понесли вниз. Давно уже отсюда никого не выносили. Да и была ли в блокаду «скорая»? Наверное, была. Ведь у кого-нибудь в огромном городе мог случиться аппендицит или еще что-нибудь в этом роде. Но все-таки аппендицит — это болезнь мирного времени. И аборт тоже.

— Я хотела с вами отдельно поговорить, — сказала она, косясь на санитарок.

— А я отдельно ни с кем не разговариваю, — сказал врач, отвернулся и взял Тамару за руку.

— Известно, о чем разговор, — сказала санитарка и хихикнула, а другая стала сердито скручивать козью ножку.

Потом Шурочка сидела в вестибюле больницы за столом, покрытым плюшевой скатертью, и в сотый раз читала, что делать с новорожденным, если у него гноятся глаза. Большие часы на стене со страшной силой били каждые четверть часа. Потом она уснула, уткнувшись в плюшевую скатерть, и сквозь сон слышала, как пробило два часа, а потом половина, но чего половина — она не могла понять.

Ее разбудил врач, который приехал со «скорой» и привез нового больного.

— Можешь идти домой. Я навел справки и поговорил с лечащим врачом. У нее выкидыш. Естественный выкидыш, ты этого слова, может быть, и не знаешь, но раз уж ты сюда приехала…

— Нет, я знаю, — сказала она, проснувшись. — Большое вам спасибо, доктор.

— Иди, иди… Через три дня она будет дома.

— Спасибо, большое спасибо…

Он пожевал беззубым ртом и сказал:

— Я с твоей мамой в Мечниковской работал. Екатерина?..

— Григорьевна… — сказала Шурочка, страшно волнуясь.

— Жива? — спросил врач.

— Нет. В сорок втором, в январь…

— Ну, ну… Ну, иди, иди… Хорошая была женщина, десять лет вместе работали. Таких сестер теперь больше нет.

— Спасибо, доктор. Но я вам тогда соврала: девочка та не родная мне. Просто подружка. Комсомолка. А я…

— Ты, я думаю, большая начальница, — сказал врач не улыбаясь.

— Выбирают… — сказала Шурочка.

Она спала в эту ночь от силы часа три и за станком едва на ногах держалась. В обеденный перерыв ее вызвали в партком, к Зуевой.

Старая, больная Зуева всю жизнь проработала в прядильне. Секретарем партбюро ее выбрали месяц назад. Но и раньше по всем доверительным делам девчонки бегали только к ней. Раньше бегали в прядильню, теперь в партком.

Зуева все знала.

— Смену дотянешь?

— Дотяну…

— Дуры, ох дуры какие! — сказала Зуева. — Чего ж мне-то не сказали?

— Она вообще от всех скрывала. Я сама только вчера…

— Не ты сама, а я сама должна была знать.

— Так личное дело, Лидия Андреевна…

— Дуры, ох дуры какие… Калеками станете! Как ты думаешь, может, усилить работу с молодежью по этим самым личным делам? Может, лектора какого пригласить.

— Можно. Только, смотрите, не молоденького!

— Да вы и старика доведете… Ну как, будем брать о моральном облике? Или индивидуально?

— Лучше индивидуально. Как что замечу, сразу к вам. Любовь.

— В том-то и дело, что не любовь.

— А это как узнать?

Зуева нахмурилась:

— Смотри, Шурка, тебя я не пощажу. Шура, тебе учиться надо, ты способная, родители мечтали видеть тебя человеком образованным. Создадим тебе условия…

— Лидия Андреевна, я, кажется, о себе не давала повода…

И вышла, стараясь не вилять бедрами. Она знала, что у нее походка такая… И чем дальше, тем хуже обстояло у нее с этим дело. Маленькая грудь и широкие бедра. Оттого и походка такая.

После смены она сказала:

— Девчонки, не могу больше, сплю… — И повесила над своей койкой плакатик: «Без доклада не будить».

Проснулась в сумерки, и в такой необъяснимой тоске, что просто хоть вешайся. Не надо «Воскресения», и «Радугу» не буду дочитывать. Достала свой дневник. Нет, ничего не хочу. Дневник безобразный и по форме и по содержанию. Почему я такая несчастная? Ответить на письмо английской девушке Мери Смит? Нет, не хочу. Мери Смит из города Манчестера тоже работала на ткацкой фабрике, и они переписывались: «Дорогая Мери, сегодня у нас большой праздник — прорвана блокада. Когда же вы, англичане, откроете второй фронт?» «Дорогая Шура, поздравляю тебя с открытием второго фронта. Мы разыщем Гитлера в любом краю света».

Почему мне так тяжело? Меня никто не понимает, даже Лидия Андреевна. Надо было мне сначала условиться о встрече, а не бежать домой как полоумной. Но разве я полоумная? Все девчонки считают меня чересчур разумной, а я полоумная?.. Почему я ему не сказала, чтобы он пришел? Какой-то он не такой, как все: да, нет, нет, да… Отец тоже был молчаливый, и мамочка говорила, что она всегда от этого страдала.

Господи, какая у меня физиономия, или это зеркало так искажает. Хоть на воздух выйти, хоть подышать свежим воздухом, а потом буду дальше читать «Воскресение» или отвечу Мери Смит.

В проходной ее окликнула вахтерша:

— Шурка, это, наверное, тебя третий раз военный спрашивает, фамилию не знает. Это ты «Александра Васильевна»?

Было темно, но она сразу увидела Баксакова. Он стоял в садике напротив проходной. Фуражка почти сливалась с листвой. Как теперь быть? Спокойно перейти улицу и сказать: «Здравствуйте, Леня…»

Она стремглав бросилась к нему:

— Леня, Леня, вы меня давно ждете? Леня, а если бы я вовсе не вышла? У вас что, увольнительная? До какого часа?

— Не увольнительная, а отпуск… — сказал Баксаков, радостно глядя на нее. — Еще неделя осталась.

Он был весел и не скрывал свою радость. Все так удачно получилось. Вахтерша спрашивала ее приметы, но хотя он отлично умел рисовать словесный портрет, в этом он и в училище был первым, но на этот раз ничего не мог толком рассказать. Все приметы — и глаза, и рот, и руки были «особые». Какие? На это ответить было нелегко. Тонкое и нежное запястье. Но понятие «нежный» в практике словесных портретов не фигурировало.