— Был… Девочка. Тяжело вспоминать, Яша. Я ее даже не видел.

— При рождении умерла?

— В том-то и дело, что нет. Жила больше месяца. Там, понимаешь, в больнице. Просто родилась очень слабой. Двух кило не было. Я тогда и не знал, что много и что мало. Родилась девочка, и все. Цветы послал. А в ответ такую записку получил… Матери это все иначе, чем наш брат, переживают. Но думал: вытянет. И вот началось: восемьдесят граммов прибавит, восемьдесят граммов потеряет. Сколько я книг по этому вопросу перечитал! Каждый день с завода в родилку. Там меня все няньки знали. Когда я Лену оттуда забирал, так они все внизу собрались, и в голос… Маленькая, жалкая, а в глаза посмотришь — только усталость. Безмерная, понимаешь, усталость.

— Да, травма ужасная, — сказал Бородин. — Бедная Елена Владимировна… Болела она долго, я помню.

— Что там! Главное — страх, что такое может повториться. Постепенно, конечно, все сгладилось. Но когда она Игоря носила, этот страх возобновился, а это самое вредное.

— Моя Вера тоже — с двумя все хорошо, а Виктора носила — истерика за истерикой.

— Нет, тут не истерика, тут очень все наболело. Когда ее увезли, одного боялся: только бы вес нормальный. Увезли прямо с завода, и ведь надо же, в ту же родилку. И няньки те же. Сидел я, сидел у них в приемной и заснул. Они же меня и разбудили. Что-то говорят, а что говорят — не понимаю. Открыл глаза: родилка, приемная, няньки. Слышу: сын. Сколько? Не знают. Я к врачу: сколько? Не помнит. А уж вниз записка летит: четыре двести! Ну брат, шел я тогда домой и, понимаешь, во все горло: «Четыре двести, четыре двести». Ночь, снег метет, ветер адский, а я иду, и свое: «Четыре двести, четыре двести!» Веришь ли, я даже_#это пел: четыре двести!

— Да, действительно, вес, — сказал Бородин, украдкой взглянув на часы.

Федор Васильевич заметил это движение:

— Я тебя задержал.

— Ничего, ничего… — Бородин снова машинально взглянул на часы.

— Ясно, что задержал. Но я думаю, Яша, для пользы дела. Ты теперь в курсе.

— Ну, это одно. А главное — решение. Я думаю в инструментальный, к Львову. Я с ним поговорю.

— Спасибо тебе!

— Вот еще выдумал. Какие между нами благодарности! Пошли отсюда, я чего-то озяб.

— Да, днем тепло, а к вечеру подмораживает, — согласился Федор Васильевич.

После разговора с Бородиным он посветлел. Будущее уже не казалось таким мрачным, как вчера вечером и ночью, и ему хотелось домой.

Едва Федор Васильевич вошел, как сразу, еще в коридоре, услышал голоса жены и сына. Громкий — Игоря и тихий — жены. Он прислушался. Потом снял пальто, галоши и снова прислушался. Подслушивать он не хотел, но понимал, что его приход сорвет этот разговор.

— Они не подают мне руки! — крикнул Игорь. — Друзья до первой беды! Все, понимаешь, — и Левка Белкин, и Курочкин, Ильюшин, даже Марк Любимов.

— Игорь, ты не имеешь права, — тихо сказала Елена Владимировна.

Федор Васильевич, комкая в руках кепку, все еще стоял в коридоре.

— Права? — спросил Игорь. — Однако я имею право покончить со всем этим в одну минуту.

— То есть как это… покончить?

— А очень просто. — Вероятно, Игорь сделал весьма выразительный жест, потому что Елена Владимировна чуть вскрикнула.

Федор Васильевич резко открыл дверь и крупными шагами подошел к сыну.

— Не смей пугать мать, — медленно сказал он, чувствуя, как у него от гнева дергается лицо. — Понял? Не смей!.. — Он схватил сына за плечи, приблизил к себе, потом отпустил и медленно, шаркая ногами, словно обессилев после этой вспышки, ушел в свой кабинет.

Здесь он отдышался. За стеной теперь было тихо. Может быть, Игорь ушел, а может быть, просто сидят и молчат. Неужели Лена, человек справедливый, хоть сколько-нибудь оправдывает сына? Нет. Но ее трогает его несчастье. И, наверное, трогает больше, чем его преступление. Только сейчас Федор Васильевич заметил, что держит в руках кепку, и бросил ее на диванчик.

— Федя, обедать будешь? — спросила Елена Владимировна, приоткрыв дверь. — Или тебе сюда принести? Хорошо, хорошо, как хочешь. Я тогда скажу Игорю, чтобы он пошел прогуляться. Но лучше бы он сегодня был дома.

Федор Васильевич покачал головой:

— Не выйдет из тебя, Лена, дипломата. Сядь, пожалуйста, с обедом успеется. Послушай меня… Я сегодня говорил с Бородиным.

— Да? — откликнулась Елена Владимировна. Она тоже хорошо относилась к Якову Матвеевичу и к его семье.

— Он предлагает взять Игоря к нам на завод.

— На завод?

— В инструментальный, к станку.

— Ты считаешь… ты считаешь, что с университетом все кончено?

— Я ничего не считаю, я не декан и не ректор, но… если хочешь — да, кончено. Лена, пойми, мы должны сделать из Игоря человека. Должны, понимаешь!

— Но мы с тобой оба так мечтали… Я так хотела, чтобы Игорь получил образование. Он такой способный и так любит учиться…

— Лена!

— Да я так… Я не спорю.

Федор Васильевич еще раз покачал головой и решительно вышел из кабинета:

— Игорь, надо поговорить.

— Да, папа!

— Нет, сиди, сиди…

Впервые за эти сутки Федор Васильевич взглянул на сына. Игорь изменился. Не в том была перемена, что он осунулся и побледнел, и не в том, что появились какие-то складочки у рта. Изменился он в чем-то весь, и только человек, очень близко знавший его, мог это заметить.

— Я и мама, мы все продумали, — сказал Федор Васильевич. И после небольшой паузы отрывисто бросил: — Я говорил о тебе на заводе. Там согласны…

Елена Владимировна перехватила фразу:

— И в один из лучших цехов завода. Его проектировали как цех будущего. Работать там считается большой честью.

— Да что ты его уговариваешь! — не выдержал Федор Васильевич.

Игорь вскочил, быстро подошел к отцу:

— Не волнуйся, папа, тебе это вредно. Поверь, что я очень благодарен. Я так намучился за последние дни. Это — возвращение в жизнь.

В комнате стало так тихо, как бывает в последнюю минуту перед отъездом. Кто-нибудь предлагает посидеть, помолчать: это хорошая примета. Но пора в путь!

Незримо, словно электрический ток, от одного к другому пробежало новое настроение.

— Будешь работать простым рабочим, — говорил Федор Васильевич. — Все мы так начинали: поднять да бросить. И твой отец и твой дед.

— Насчет «поднять да бросить» я сомневаюсь, — сказала Елена Владимировна. — Цех забит дорогостоящими станками.

— Мама боится, что я нанесу материальный урон производству! — сказал Игорь. — Обещаю освоить в кратчайший срок. Я ведь умею распределять время. Уверен, что у меня еще останется время и для своей учебы.

Федор Васильевич нахмурился:

— Что это значит «своя учеба»?

— Но не могу же я бросить математику!

— Думать об этом сейчас, накануне исключения!

— Прости, папа, но для меня…!

— Федя, — начала Елена Владимировна.

— Ах, да оставьте, пожалуйста… «Папа!» «Федя!» Просто меня возмущает, как в такой момент Игорь может думать…

Игорь вскочил, сел за свой стол и сжал голову руками. Потом вдруг резко повернулся, исподлобья взглянул на отца.

— Не могу жить без математики, — сказал он угрюмо.

— А без комсомола ты можешь жить?

— Ну хорошо, хорошо, — вмешалась Елена Владимировна. — Ведь все же ясно. И стало быть, пока Игорь не восстановлен в комсомоле, ни о чем и речи быть не может. Но я уверена, Федя, что со временем он честной работой заслужит…

Федор Васильевич помолчал.

— И я надеюсь, — сказал он. — Да, надеюсь. — Он встал и вышел из-за стола.

«Как он постарел, — думала Елена Владимировна, глядя ему вслед. — Как он постарел». Она посмотрела на Игоря и встретила его понимающий взгляд.

На следующий день Игорь уехал в колхоз, ночевал там и вернулся домой совершенно мокрым и грязным, Елена Владимировна высушила его плащ и костюм, соскребла грязь с ботинок, приготовила ванну и дала сыну горячего чаю с рюмкой коньяка. Как бы там ни было, а заболевать ни к чему.