Но Андрей Федорович не только управлял станком: он ходил по цеху, вмешиваясь в работу других людей и станков, при этом он очень горячился, жестикулировал и даже язвил. Фрам прекрасно видел, что его хозяин пользуется всеобщим уважением.

И к Фраму относились хорошо, хвалили его, и каждый раз, когда собака глодала пустые кости, люди не могли скрыть улыбок.

— Паек! — говорили они ласково.

Все-таки Фрам очень уставал, но хозяин его уставал еще больше. Вообще говоря, все очень уставали. Люди еле волочили ноги, а с едой становилось все труднее и труднее.

Как-то вечером, дома, Андрей Федорович сказал не то Фраму, не то самому себе:

— Подохнем, а? Или не подохнем?

Фрам спал тревожно. Он несколько раз вставал, подходил к постели и мордой дотрагивался до спящего хозяина. Утром, как всегда, хозяин проснулся. Ничего не поев, сказал:

— Едем, едем… Работа не ждет.

Фрам отлично понимал, что хозяин пересиливает себя. Ему следовало остаться дома, затопить печурку и полежать, но он все-таки велел Фраму везти его на завод.

В цехе Фрам ходил за хозяином, беспокоясь за него. Предчувствие несчастья томило собаку.

Фрам так и не увез Андрея Федоровича домой. Лицо хозяина вдруг покрылось красными пятнами. Спина и руки стали потными. Он пошатнулся, его поддержали, а потом отвели в комнату начальника.

— Сошел… — сказал кто-то из рабочих.

Фрам не отходил от хозяина, заглядывал ему в лицо. Лицо стало совсем маленьким. Иногда хозяин приоткрывал правый глаз. Глаз был чужой, тусклый.

— Надо немедленно в больницу, — сказал начальник цеха, — но нет транспорта…

— Фрам… — тихо сказал хозяин.

— А, верно — Фрам!

Рабочие впрягли Фрама в сани. Они вынесли носилки, поставили их на сани и осторожно положили на носилки Андрея Федоровича. Рядом, держа вожжи, шел приятель Андрея Федоровича, мастер Рогачев. Фрам двинул сани.

Он тянул сани, наклонив морду, почти касаясь мордой снега, и только через час скорбное шествие достигло больницы. Хозяина унесли.

— Смотри не задерживайся! — крикнул Рогачев.

На обратном пути Рогачев, жалея собаку, не сел в сани. Дошли до цеха. Рогачев выпряг Фрама, больше он им не занимался. Пришли какие-то военные, и Рогачев шумно объяснялся, потом была обычная работа, потом наступил вечер, и все рабочие ушли.

Фрам остался на заводе. Не спеша шагали бойцы заводской охраны, заходили в цеха, грели озябшие руки и ноги, потирали застывшие лица. Невдалеке торопливо била артиллерия. Лунный свет печатал на снегу причудливые тени заводских корпусов.

Фрам вздрагивал, ему все время казался Андрей Федорович. Тихий его голос: «Ну что же мне с тобой делать?..»

Всю ночь бойцы охраны завода слышали вой собаки, слышали и артиллеристы на огневых позициях, бывшие отсюда неподалеку, и патрули на улице говорили невесело:

— Собака воет…

Еще не рассвело, когда Фрам выбрался с завода. Он бежал по улице, по вчерашнему пути, к больнице… Бег немного успокоил его. Он нашел больницу. Дежурная пыталась его задержать. Фрам показал свирепые клыки.

На втором этаже он ринулся в палату, в которой лежал Алешин. Фрам с ходу бросился к его койке, увидел маленькое лицо Андрея Федоровича и, встав на задние лапы, еще не отдышавшись, лизнул его. Только теперь он заметил, что у постели сидит Рогачев.

— Фрам, — сказал Рогачев, — смотри, Андрей Федорович, Фрам. Смотри, какая умная собака, нашла.

— Фрам… — тихо сказал Алешин.

Фрам лег на пол, положил морду на лапы и застыл.

Еще с полчаса Рогачев сидел у приятеля, что-то рассказывал и призывал держаться, потом сказал:

— Мне пора, а то на завод опоздаю. Я к тебе еще приду. Покуда ноги держат — приду.

— Ты возьми Фрама, — все так же тихо сказал Андрей Федорович. — Езди на работу, ноги сохранишь.

— Есть, — сказал Рогачев.

Фрам не понимал человеческой речи, но как только хозяин упомянул его имя, он поднялся.

Рогачев сказал:

— Пошли.

Фрам взглянул на хозяина. Хозяин протянул руку, погладил собаку. Повинуясь, Фрам вышел с Рогачевым на улицу.

Начиная с этого дня Фрам возил мастера Рогачева на завод, а после работы отвозил его домой.

Но самым хорошим для него было, когда Рогачев говорил:

— Пойдем, Фрам, к твоему хозяину.

Фрам лизал руки Андрею Федоровичу, и так втроем они просиживали с полчаса, а то и час.

— Умная собака, — говорил Рогачев с благодарностью.

Наступил день, когда Рогачев приехал на Фраме в больницу и, оставив собаку у подъезда, вошел в здание. Вскоре он вышел, ведя под руку Алешина.

— Никак не на завод, — говорил Рогачев. — Прямехонько домой. Там тебе усиленный паек приготовили. Посидишь, отдохнешь, а потом милости просим.

Фрам мотнул мордой.

— Что, Фрам? — спросил хозяин. — По старой Смоленской дороге? — Он сел в сани и натянул вожжи.

— Умная собака! — убежденно сказал Рогачев.

Фрам вез хозяина через мост Лейтенанта Шмидта.

На Васильевском острове он почувствовал себя очень усталым. Сибирские лайки выносливы. Но ведь Фрам ежедневно возил сани с человеком в два больших конца. Да и вываренные кости — слабое питание для взрослой собаки.

У Тучкова моста Фрам почувствовал, что слабеет. Сейчас он остановится, мотнет мордой и, умильно взглянув на хозяина, даст ему понять, что не в силах тащить сани. Хозяин сойдет с саней, выпряжет Фрама и скажет:

«Бедная собака…»

Фрам не остановился. Он сделал рывок вперед, одолел Тучков мост, шикарно выехал на Петроградскую сторону и тут вдруг услышал высокий девичий голос:

— Фрам, Фрам! Да это же наш Фрам…

За санями бежала Танюша Стрельникова.

— Фрам, Фрам! Наш Фрам!..

Может быть, Алешин, закутанный почти с головой, и не слышал этих возгласов, но Фрам отлично слышал Танюшу.

Остановиться? Сейчас она подбежит, обнимет Фрама, затем, волнуясь, станет доказывать Алешину, что это ее собака. Да нет, он вовсе не ее собака. Он вовсе ей не принадлежит. Он взрослая, самостоятельная собака. И, собственно говоря, если бы Фрам был человеком, он бы иначе воспитывал щенков.

Фрам бежал быстро. Танюша отставала. Он все еще слышал:

— Фрам, Фрам! Наш Фрам!..

Он не остановился.

Дома хозяина ожидал пакет с продовольствием, а Фрама — присланные из заводской столовой кости. Ни разу не вываренные, великолепные бараньи кости.

Самсон родился на фронте. Собственно говоря, он родился в собачьем питомнике под Ленинградом, но в то время и Ленинград, и его пригороды былина линии фронта.

Маленький хилый комочек чем-то напоминал Лиде пекинскую болонку по кличке Самсон, названную так, вероятно, в шутку. Эта болонка принадлежала известному балетному артисту, жившему до войны на одной площадке с Лидой.

Ах, какое это было дивное время! Оно казалось теперь далеким-далеким… Но ведь все это было: и балетный артист, эвакуированный в начале июля на Восток, и комната, оклеенная перед войной новыми белыми обоями, и полка с книгами, и собака Шери, и тетя Надя, с которой они жили вместе и которая не была ей ни тетей, ни даже родственницей, а просто когда-то знала Лидиных родителей.

Лида смутно помнила мать и совсем не помнила отца. Они погибли далеко от Ленинграда, в Средней Азии, во время ночного налета басмачей, и тетя Надя часто говорила: «Не надо было Ивану брать с собой маму». Она говорила так и плакала, а потом, наплакавшись, говорила: «Знаешь, какая она была, твоя мама: если бы Иван не взял ее с собой, она бы все равно за ним поехала».

Когда началась война, тетя Надя почти сразу пошла «на окопы», так в то лето называли оборонные работы. И Лида со школьными подружками тоже работала «на окопах». Тетя Надя строила противотанковый ров недалеко от Колпина, а Лида работала под Лугой, а потом под Сиверской, а потом под Гатчиной, все ближе и ближе к Ленинграду. И с ней была собака Шери, потому что собаку не оставишь в пустой квартире.