Но с девчонками оказалось еще труднее, чем с Зуевой.

— Зачем тебе это сокровище? — кричала Надя. — Ты посмотри на себя, ты эффектная, за тобой еще не один побежит, ты худенькая, но у тебя все твое еще впереди!

— Ненормальная, на Север ехать, мало тебе одной блокады было! Да ты и не одета! — кричали со всех сторон.

— Ни за что бы не вышла замуж за военного, — сказала Мария. — Что это за жизнь на колесах! Мала хата, да моя!

— Девочки, да я-то уже замужем, — старалась она всех перекричать. — Он мне нравится, я его ни на какую хату не променяю!

— Пусть едет, пошли ему развод, — сказала Милка Колесова.

— Да уж прямо! — крикнула Надя. — Ты бы развод послала!

И потому что Милку Колесову не любили и звали «гадючкой», эти слова сразу все повернули.

— Ты что человеку настроение портишь?

И все повернулось на сто восемьдесят градусов. Что у нас, каждый день свадьба? Отметить, отметить! У каждого нашлась заначка, по карточкам давали вино, и по такому случаю сложились, а «гадючку», как самую хозяйственную, послали в коммерческий. Койки на чердак, сдвинули столы, покрыли чистыми простынями, а культсекторе взяли патефон, пластинок мало, но быстрый танцевали под «Славянский танец», а медленный под «Танец маленьких лебедей».

Леня пришел с Бурчалкиным. Девчонки встретили их аплодисментами. Они видели, что Леня растерялся, но Бурчалкин выручил:

— По заявке наших слушателей исполняется вокальный дуэт из оперы «Евгений Онегин» в сопровождении оркестра народных инструментов. — И схватил гитару, которая висела над Тамаркиной кроватью.

«Ну, Ленечка, ну, милый, приободрись, — молила она. — Приободрись, Леня, а то ведь они не пощадят…»

— Слыхали ль вы?.. За рощей глас ночной…

И Леня услышал ее молитву и стал шутливо подтягивать Бурчалкину. И оттого, что Леня очень старался, было еще смешнее.

Не давали ей танцевать. Твое теперь дело у плиты, а наше дело, чтобы чужие мужья не скучали. Прибежал Тосик, ему кто-то сказал, что у девчонок сегодня свадьба.

— Ой, Тосик, какую ты для себя жену упустил!

— Товарищ лейтенант, вы за ними посматривайте!

— Он с вами поедет, верно, Тосик?

Леня старался быть таким же веселым и свойским, как Бурчалкин, но все время посматривал на Шурочку: так ли все, как надо? И она кивала ему: так, так, все так, как надо.

Пришла Зуева и тоже танцевала, но ни быстрый, ни медленный она не могла, и под «Славянский танец» они с Леней танцевали падекатр.

Еще пришли гости — Зинаида Филипповна из отдела кадров с букетом незабудок, их пропасть было этим летом. И Зинаида Филипповна, задыхаясь, танцевала с Леней, а девчонки умирали, потому что она ему была до пояса. Еще другие девчонки пришли, и Шурочка слышала, как одна из них спросила Марию: «За кого Терехова вышла?» И Мария ответила: «Протри глаза, мы только красивых признаем».

«Как же я могла раньше жить без него? И что было бы, если бы мы не встретились? Ведь могли же мы не встретиться?» — пугала она себя, а в это время Надя-Маленькая кричала:

— Товарищ лейтенант, Тосик опасный человек!

И все вместе было счастье. И тосты, и знакомые песни: «Над заставами ленинградскими» и «Ленинград мой, милый брат мой»… Кричали: «Горько!», и она едва держалась, чтобы не поцеловаться, так ей хотелось. Но и девочки это поняли и кричали: «Горько, горько!», пока он не поцеловал ее в губы. Но это было все равно что в щеку. Первый раз девчонок обманули.

Счастье было убирать со стола и холодной ночью втаскивать койки в общежитие, счастье было не спать в эту ночь, еще немного, еще немного… Ведь это была ее последняя ночь в Ленинграде!

На следующий день она пошла навестить Тамарку. До больницы было около часу на трамвае. Корпуса стояли почти в лесу, у самой городской черты. Осенью сорок первого все отдали под госпиталь. Да и как-то странно было увозить сюда из Ленинграда человека, заболевшего гриппом или ангиной: все равно что ставить койку на переднем крае.

Сейчас больница снова стала больницей. Остались только те раненые, которых здесь долечивали, бывшие тяжелые. Они весь день толкались по саду, играли а шашки, «забивали козла» и слушали политинформацию. В операционные дни им кричали из окон: «Братья славяне, козлитесь потише!»

Тамара сразу стала жаловаться:

— Иногда так спать хочется, а они все стучат и стучат!..

— Ну сколько тебе еще здесь осталось!

— Да вот видишь, другие на третий день выходят, а я здесь лежу и лежу. А что — не говорят…

— Днем позже, днем раньше. На вот колбасы любительской, сыр, Милка в коммерческом брала.

— Положи на тумбочку. Тут одна с этим самым больше месяца…

— Не трави ты себя! («Сказать ей или нет, что вышла замуж? Все равно девчонки скажут…»)

В это время вошла няня и стала раздавать письма. Тамарка вскочила. Писем ей не было, и она, видимо, давно с этим смирилась, а волновалась больше по привычке: а вдруг?

— Не пишет, и не надо, — сказала Тамара и поджала тонкие белые губы.

— Война все-таки…

— Думаешь, убили?

— Ничего я не думаю, мало ли что!

— Жив, конечно, — сказала Тамарка и махнула рукой. — А я, Шурка, ни о чем не жалею. Я теперь все узнала, а встретилась бы — все с начала повторила… Ты этого еще не понимаешь.

«Нет, понимаю, понимаю…» — хотела сказать Шурочка, но ничего не сказала и стала прощаться.

— Принеси мне чего-нибудь кисленького, — попросила Тамара. Но Шурочка и на это промолчала и так ничего и не сказала о своем отъезде.

— Хорошо, хорошо, принесу. — Быстро поправила ей постель, застегнула костяную пуговку на рубашке и поцеловала, стараясь не встречаться взглядом.

Она шла по больничному садику и все думала о Тамарке и о том, что напишет ей еще из поезда, обо всем напишет и бросит на первой же станции. Никогда они с Тамаркой особенно не дружили, Тамарка была старше, да и характеры разные: что у Тамарки на уме — никто не знал. Но теперь Шурочке казалось, что они всегда дружили, все эти годы. Дружили, еще как дружили! В сорок втором, когда Шурочка дежурила на крыше и заснула, разве это не Тамарка первая всех подняла: Шура пропала! И потом, когда ее нашли, разве не Тамарка оттирала ей ноги и бегала за кипятком, а когда девчонки учились стрелять, Тамарка чуть не стукнула их военрука по очкам. И за дело: он ужасно приставал к Шурочке, и такой противный, вечно с пластырем на щеке, от бритвы, что ли? Вместе с Тамаркой хоронили самую золотую девчонку, Валю Гладышеву, вот ведь только что жила, и вот уже ее нет. Шура тогда закричала: «Тамарка, Тамарка, Валя помирает!» А Валя уже умерла. Зимними вечерами они вслух читали стихи. «Погиб поэт — невольник чести…» Тамарка говорила, что Шуре после войны надо идти в театральный, и злилась, что все вокруг гогочут. В театральный, в театральный! И во время салюта они были рядом и плакали, о господи, все тогда прямо распухли от слез.

Больничный садик кончился, она стояла на трамвайной остановке, место было высокое, виден был Ленинград, но только трубы и трубы, ни купола Исаакия, ни Адмиралтейства — маскировку еще не сняли.

«Скоро снимут, — подумала Шурочка. — Теперь, наверное, скоро». Приедут с Леней в отпуск и увидят. Ей хотелось думать о Лене, о их будущем и о том, как они приедут в Ленинград, но в мыслях у нее была только Тамарка. Прошло уже несколько трамваев, а она стояла, смотрела на далекие трубы и все вспоминала — и дежурства на крыше, и военрука в очках, и Валю Гладышеву, и лермонтовские стихи, и салют, — и ей казалось, что за эти три года прожита почти вся жизнь.