— Вы меня, наверное, ругаете за то, что я так запоздала.
Анна Евдокимовна обняла девочку. Ей было весело слушать пустяковые новости, и когда она принялась за обед, ей было приятно следить, как Надя, высоко поднимая ложку, не спеша ест суп.
Быть может, давно заглохшее чувство дало живые ростки и запоздалое материнство проснулось, чтобы согреть и осветить зимнюю ночь? Ей казалось, что никогда в Ленинграде не было таких длинных ночей. Как будто немецкое кольцо вокруг города сжало и без того короткий январский день.
Они вставали утром в полной темноте и домой возвращались в сумерках. Анна Евдокимовна видела, как оживают дети в теплом и светлом «классе» — на квартире Рощина. Левшин, который теперь часто приходил на уроки, был доволен.
— Хорошо у вас, — искренне говорил он. — Но смотрите, придет весна, наладим школьное хозяйство и выселим вас отсюда. — По его утомленному лицу видно было, как сложно все то, о чем он говорил смеясь.
«Да, да, скорее бы весна, — думала Анна Евдокимовна. — Когда светло и тепло, все не так страшно».
— Весной станет легче, — говорил Рощин. — Это факт. Дорога через Ладогу действует? Действует. Бросим людей, выведем хозяйство из прорыва. Я хочу сказать: надо освободить паровозы ото льда, понимаете?
— Понимаю, — отвечала Анна Евдокимовна, думая, что, собственно говоря, надо им выдержать до воскресенья. В воскресенье занятий в школе не будет, и они с Надей отдохнут.
В субботу, возвращаясь домой, она сказала Наде:
— Сегодня ложимся рано, а завтра спим до какого угодно часа. Завтра я сама пойду в столовую, а тебе надо будет только сходить за хлебом.
Закончив домашние дела, они, как условились, легли рано.
— Анна Евдокимовна, а как мы с вами будем жить после войны? — спросила Надя.
— После войны? После войны хорошо будем жить — замечательно.
— Хорошо… Папа вернется… А вы будете… самая главная учительница!
— Ну-ну… — сказала Анна Евдокимовна, которой никогда не приходили в голову такие тщеславные мысли.
— Над всеми школами Ленинграда!
— Да нет же, Надя! Буду преподавать географию. Только не на квартире у товарища Рощина, а в школе.
— А я что буду делать? — не успокаивалась Надя.
— Учиться будешь.
— А потом?
— Потом выберешь специальность.
— Какую?
— Какую захочешь.
— Нет, а все-таки?
— Ну, не знаю…
— А я знаю.
— Какую же?
— Я буду учительницей, как вы.
Надя ненадолго затихла.
— Анна Евдокимовна!
— Спи, Надя…
— Нет, вы мне скажите, почему меня все зовут вашей дочкой, а вы меня так никогда не зовете и я вас мамой не зову?
Анна Евдокимовна чувствовала, как сильно бьется ее сердце. Она молчала, стараясь продлить эти счастливые минуты.
— Вы мне мама, — сказала девочка. — Сплю, сплю, — поспешно добавила она.
3
На следующий день они встали поздно, и Анна Евдокимовна, поручив Наде купить хлеб, одна пошла в столовую.
День был не снежный, солнце сильным радужным светом окрасило застывшую землю. Словно кто-то там, в самом зените неба, ударил по струнам веселого инструмента, а здесь, на земле, отозвалось и зазвучало.
Анна Евдокимовна задержалась в столовой: начался артиллерийский обстрел. Когда она вышла на улицу, солнца уже не было, мглистые тени лежали на снегу, и в сумерках здания казались окоченевшими от холода.
Подойдя к своему дому, она увидела нескольких людей, образовавших тесный круг. Анна Евдокимовна подошла, чтобы узнать, что случилось. Один человек вышел из круга, и Анна Евдокимовна увидела, что на снегу, у стены, лежит Надя. Она так испугалась, что выронила из рук судочек. Растолкала людей.
— Надя!
Надя не отвечала.
— Надя!
Надя не отвечала. Нужно немедля натереть снегом виски… Анна Евдокимовна скинула варежки, взяла комок снега и увидела кровь. Тоненький ручеек, уже впитавшийся в снег. Почему кровь? Откуда? Анна Евдокимовна обхватила Надю за плечи, приподняла. На левом ее виске была кровь. Она сочилась из небольшой, но глубокой ранки и сразу же густела и застывала на морозе.
— Надя!
Надя не отвечала. Анна Евдокимовна привлекла ее к себе, пристально рассматривая маленькую, но очень глубокую ранку.
— Убили, — сказал кто-то из стоявших вокруг. — Снаряд вон куда попал. А ее осколком…
Анна Евдокимовна резко обернулась:
— Нет, нет!
Она взяла Надю на руки. Ей было очень тяжело. Не глядя на людей, понесла Надю домой. Она слышала, как кто-то на улице сказал:
— Детей убивают… Ироды проклятые!..
С трудом открыв дверь, Анна Евдокимовна внесла Надю в комнату, положила ее на диван, сняла с нее пальто (хлеб из кармана выпал), сняла вязаную шапочку. В последний раз негромко сказала:
— Надя!
Приложила голову к ее груди. Не услышала биения сердца. Схватила зеркальце и поднесла к Надиным губам.
Прошла минута, другая, третья. Она все еще стояла не двигаясь. Зеркальце не запотело. Тогда она села на стул рядом с Надей.
Она долго сидела рядом с мертвой девочкой, но всем своим существом она была с живой Надей.
Она видела, как Надя бежит из булочной домой. Ей хочется прибежать раньше, чем придет Анна Евдокимовна, и затопить печурку. Ей хочется, чтобы все было хорошо в это воскресенье. Отдохнув, Анна Евдокимовна, наверное, ей почитает. Потом они еще поговорят перед сном.
«Анна Евдокимовна, будет в этом году лето, как вы думаете?» — явственно слышала она Надин голос.
Она никогда не представляла себе Надю летом. Тут она увидела девочку в жаркий июльский день. Надя идет в светлом платье, жмурится на солнце, довольная солнцем, теплом. «Как она выросла у вас!» — говорит Рощин.
Наступила ночь. Ей захотелось увидеть Надино лицо, она встала, зажгла коптилку. Эти привычные движения оказались неожиданно болезненными. Но именно они заставили ее подумать о своей жизни, в которой теперь, после смерти Нади, будет только постоянная боль.
Взгляд ее упал на лицо Нади, на книгу, раскрытую и брошенную на столе.
«…Вот… один образ… спокойный и тихий. Он в своей невинной любви и детской прелести говорит: остановись, вспомни обо мне».
Впервые за эти гибельные часы Анна Евдокимовна разрыдалась. Но слезы не принесли ей облегчения. Они бы облегчили ее горе, если бы она только жалела убитую Надю. Но это были слезы человека, который надорвался на подъеме и, вернувшись домой, знает, что не проживет и трех дней.
Час спустя, уже с сухими глазами, строго и прямо сидя подле Нади, она призналась себе в этом.
Очень недолго осталось жить. И то, что осталось, будет, собственно, не жизнью, а только лишь продвижением к смерти. Как только она подумала об этом, так сразу же в ее сознании стали отпадать все ее жизненные обязанности. И вслед за этим она почувствовала облегчение и спокойнее провела остаток ночи.
В обычный час Анна Евдокимовна вышла из дому. С утра разметелило. С каждым резким и холодным порывом ветра снежные вихри становились все плотнее и круче. И казалось, что с каждым новым порывом ветра тяжелое небо все ниже придвигается к земле.
Анна Евдокимовна шла с трудом, увязая в горбатых сугробах. Она шла к дому Рощина. Но не для того, чтобы заниматься с детьми. Значит, для того, чтобы проститься с ними? Нет, она меньше всего хотела сделать детей свидетелями своих последних минут.
Она шла потому, что чувствовала потребность двигаться — все равно куда и зачем. Было без пяти минут десять, когда она прошла мимо дома Рощина.
Все больше накидывало снега, все труднее было идти, но неудержимое стремление двигаться заставляло ее крепко держаться на ногах.
Анна Евдокимовна не знала, сколько времени прошло с тех пор, как она ушла из дому, и уже не замечала, по каким улицам идет.
Вдруг она услышала короткие выстрелы вдалеке, и вслед за этим свист над головой, и где-то вблизи грохот обвала. Анна Евдокимовна, не останавливаясь, свернула в какой-то незнакомый ей переулок. Выстрелы, свист, грохот и треск продолжались.
