Артиллерийский обстрел, такой же, как тот, от которого погибла Надя…

Выстрел. Но вслед за ним она не услышала ни свиста, ни грохота. Тяжелая волна воздуха сбила ее с ног. И в это мгновение ей показалось, что она увидела бешеный разлет осколков, ворвавшихся в этот переулок и остановивших здесь метель… Анна Евдокимовна поднялась.

Снег был иссечен осколками, а над большим сугробом стоял дым, уже колеблемый ветром, и сам сугроб казался вдруг ожившим вулканом.

Снаряды продолжали рваться в переулке, но Анна Евдокимовна, повинуясь какому-то еще не ясному, но сильному голосу, шла вперед. Обтерев рукой мокрое от снега лицо, чуть откинув назад голову, она шла и смотрела вокруг себя, словно желая пережить все, что пережила девочка перед гибелью.

Пройдя переулок, Анна Евдокимовна вышла на пустырь и остановилась…

Позади нее еще все звенело и дрожало. Позади нее, в переулке — Анна Евдокимовна отчетливо представила это, — Надя, лежащая на снегу.

«Детей убивают… Ироды проклятые!..»

Быть может, впервые она почувствовала себя кровно связанной с Надей, матерью, еще рыдающей над телом убитой, но уже призывающей к мести и уверенной, что душа ее девочки успокоится лишь тогда, когда убийцы будут наказаны.

Казалось невозможным, чтобы в этом почти бездыханном теле яростно закипела новая страсть. Она не потеснила любви. Она бурно и прямо выросла из любви и, равноправная, встала рядом.

Вот, значит, как сложилась ее жизнь: труд равномерный и упорный, долг, возведенный в мужество, любовь, ставшая смыслом жизни, и ненависть, которую она узнает перед смертью.

Изможденной, ей невозможно совершить дело ненависти так же, как она совершила дело любви. Другие посвятят свою жизнь этому требовательному чувству.

Вокруг Анны Евдокимовны было тихо и глухо, но ей казалось, что она видит и слышит великое множество людей, способных любить и ненавидеть до конца.

Час спустя она вернулась домой. Она так устала, что едва поднималась по лестнице, с трудом удерживала сознание, чтобы добраться до квартиры и еще раз увидеть свою девочку.

Но войдя в комнату, Анна Евдокимовна остановилась на пороге. Она увидела Диму и Мишу, стоявших в изголовье у Нади, и Витю и Лизу, стоявших у ее ног. Другие ученики Анны Евдокимовны тоже находились в комнате и тоже стояли прямо и неподвижно.

Горела коптилка. Надя лежала по-прежнему на диване, но голова девочки была теперь убрана цветами. Анна Евдокимовна подошла к ней. Много гвоздик, ландышей, фиалок и роз, правда искусственных, но таких ярких, что ей показалось, будто Надина голова покоится на свежей летней поляне. Не было видно раны на виске. Кровь была вытерта, лицо умыто.

Дима, Миша, Витя и Лиза отошли от Нади, и на их место встали у изголовья Маруся и Юра, к ногам — Леня и Саша. Только теперь Анна Евдокимовна поняла, что это почетный караул.

Дима усадил Анну Евдокимовну в кресло, снял с нее валенки и стал быстро растирать ей ноги. Маленький Витя, которого все звали Подрасти Немножко, взял руку Анны Евдокимовны и стал деловито дышать ей на пальцы.

Вскоре пришел Рощин и сел рядом с Анной Евдокимовной. Он не расспрашивал ее о Наде, а говорил о самых разных вещах: о том, что скоро прибавят хлеба, что Левшин в районе энергично готовится к весне, к занятиям; рассказывал он и о своей работе, и о том, как паровозы очищают ото льда.

— Дети, — сказал Рощин, посмотрев на часы, — уже поздно. Идите домой. Дима, скажи маме, что я дома ночевать не буду. Идите, идите, поздно.

Когда дети ушли, Рощин спросил:

— Как же это случилось?

Никогда она не думала, что сможет рассказать о случившемся. Но она обо всем рассказала Рощину: как она шла из столовой, как увидела лежавшую у стены Надю…

Оба долго молчали. В теплой комнате, рядом с осторожным и бережным Рощиным, Анна Евдокимовна чувствовала, как ее клонит ко сну. Сквозь сон она думала о своей жизни, с которой недавно так смело прощалась и которая продолжается, несмотря ни на что.

Рощин провел рукой по ее голове, накрыл своим полушубком.

«Да, жизнь еще продолжается», — думала Анна Евдокимовна.

Рощин встал рано, и к приходу детей все было готово.

— Я тоже хочу постоять в карауле, — сказала Анна Евдокимовна.

Она встала у гроба рядом с Рощиным и, думая о Наде, вместе с тем думала, что жизнь еще продолжается.

Рощин с помощью двух самых сильных мальчиков — Миши и Димы — вынес гроб и установил его на санках. Затем все вместе они отправились в путь. Санки вез Рощин, за ним шла Анна Евдокимовна, за нею — ее ученики.

Ко всему привыкшие ленинградцы с удивлением смотрели на эту процессию. Только двое взрослых и — девять детей.

Когда Надю похоронили, Рощин сказал:

— Дети, по домам! Я пойду к Анне Евдокимовне. Дима, скажи маме…

— Не надо, товарищ Рощин, — сказала Анна Евдокимовна. — Я пойду одна. Вы не сердитесь, но я хочу быть одна.

Не страшась, Анна Евдокимовна открыла дверь в свою одинокую комнату.

Она осталась жить.

Как это случилось?

Не потому ли, что друзья и ученики в страшный час разделили ее горе и сказали ей о том, что она им нужна? Да, потому. Не потому ли, что она никому не захотела уступить дело своей ненависти и решила дождаться возмездия? Да, и поэтому. Потому что душа человеческая не может быть опустошена ничем. Даже смертью.

Анна Евдокимовна зажгла коптилку и не спеша обвела взглядом комнату, в которой она жила и в которой ей предстояло жить. Надо затопить печурку и приготовить еду. Надо записать дела на завтра, надо прибрать Надины вещи и поставить на полку Диккенса.

Утром она пошла к Рощину. Дети ждали ее.

— Мы два дня не занимались, — сказал Дима. — И я не знаю, какой первый урок.

— Первый урок — география, — ответила Анна Евдокимовна.

В первый же день нового года Иван Николаевич заболел. Накануне не было традиционной встречи. Иван Николаевич почувствовал себя плохо, повздорил с женой и рано лег спать. Ночью он слышал, как жена подошла к нему и сказала:

— Ваня, Ванечка! Ровно двенадцать часов. С Новым годом!

Он ничего не ответил. Все равно никакой настоящей встречи состояться не могло. Еще он слышал, как жена сказала:

— И чтобы ни одного немца под Ленинградом не осталось…

Потом заснул, но спал тревожно, часто просыпаясь. При слабом свете коптилки он видел стол, накрытый белой скатертью. На столе стоял графинчик с красным вином, полученным к празднику.

Все эти дни Ивану Николаевичу хотелось встретить Новый год, и он припрятал большой сухарь, четыре квадратика масла и немного баклажанной икры. Он думал сделать сюрприз жене, но потом сам все съел.

Он вставал позднее жены. Почтовое отделение, в котором служил Иван Николаевич, было рядом, а она работала в другом конце города.

— В голубой кастрюльке осталось немного супу, — сказала жена. — Поешь…

Иван Николаевич ничего не ответил. Он думал о том, как невыносимо будет встать в таком холоде. Времянка остывает быстро, не держит тепла.

— Вставай, а то опоздаешь, — сказала жена. — Ну, я пошла. Вода на кухне, в ведре.

Когда щелкнул замок, Иван Николаевич стал одеваться. В корзине, рядом с печуркой, лежала лучина, но Иван Николаевич решил с этим не возиться. Он помешал ложкой суп, отрезал от пайка кусочек хлеба и стал есть, стараясь делать самые маленькие глотки.

Оставалось десять минут до начала работы. Иван Николаевич надел шубу, поднял воротник, натянул купленный по случаю подшлемник так, чтобы рот был закрыт, надвинул на уши шапку и вышел. Он шел приподняв плечи. Его знобило.

Возле своего почтового отделения Иван Николаевич не остановился. Перевел дыхание, еще выше приподнял плечи и свернул в переулок. Через десять минут он был в районной поликлинике.

За маленьким столиком сидела женщина в шубе, поверх которой был накинут грязный больничный халат. Иван Николаевич стал быстро раздеваться, но женщина сказала раздраженно: