К вечеру начальник вокзала нашел его в зале ожидания и сказал, что есть один общий на Москву. Если товарищ отпускник не возражает… Владимир Павлович чуть не бросился ему на шею.

Начальник вокзала от души был доволен, что может ему помочь. Он вызвал кассиршу, но, прежде чем вручить билет, вдруг нахмурился и, осмотрев Владимира Павловича с ног до головы, спросил:

— Скажите, э-э… виноват… вы сами не из нашего города будете?

— Я? — переспросил Владимир Павлович. — Я? Из этого города? Нет, нет, клянусь вам, — добавил он, словно боясь, что его могут лишить билета, если он признается, что родился и вырос именно здесь.

— А мне показалось…

— Нет, нет, — перебил его Владимир Павлович. — Вам показалось. Я здесь в отпуске. Отпуск, понимаете, Волга, воздух…

Подошел поезд, и Владимир Павлович побежал искать свой вагон. В первый момент ему показалось, что вагон набит так, что не только сесть негде, но негде даже встать, но потом, когда поезд тронулся, его устроили на сиденье возле прохода, а на следующей станции кто-то сошел, и Владимир Павлович занял место у окна, и там ему было гораздо удобнее.

В общих вагонах ездят чаще всего на короткие расстояния, и соседи Владимира Павловича менялись непрерывно. Почти на каждой станции кто-нибудь входил и выходил.

— Вы в Москву? — удивленно спрашивали Владимира Павловича.

А одна молоденькая девушка даже возмутилась:

— Ну уж, в Москву я бы так не ездила! Уж в Москву-то я бы на мягкий разорилась…

Владимир Павлович ничего не ответил. Он вообще ко всему относился равнодушно, молчал, механически слушая разговоры и ни во что не вмешиваясь. В Харькове была длительная стоянка, на перроне на столах были приготовлены обеды для пассажиров. Владимир Павлович торопливо съел две тарелки борща, большую котлету, послал телеграмму Полине и, вернувшись в вагон, задремал на чьем-то плече.

Москва началась в сонном рассвете. Шел дождь, и сквозь мокрые стекла ничего нельзя было разобрать, кроме унылого однообразия рельсов. Пути двоились, троились и умножались с такой неестественной быстротой, что невозможно было понять, по какому из них идет поезд. И каждый раз, когда вагон вздрагивал на стыках, Владимиру Павловичу казалось, что у него во рту вздрагивает протез.

Но вскоре все это кончилось — из окна он увидел Полину. Она тоже его увидела, улыбнулась, помахала рукой и побежала по движению поезда, а Владимир Павлович стоял в тамбуре и равнодушно смотрел на ее встревоженное, улыбающееся лицо.

— Почему ты так скоро вернулся? — спрашивала Полина. — Что случилось? У тебя такой усталый вид. — Он ничего не ответил, и она, взяв его красненький чемоданчик, сказала. — Идем скорее. Такси ждет.

Молча они прошли перрон, спустились вниз, прошли длинный туннель, снова поднялись наверх, вышли на площадь и сели в такси.

— Что с Игорем? — спросил Федор Васильевич. — Я не узнаю его. Он не смотрит мне в глаза, прячется, уходит чуть свет, приходит только ночевать. Разве ты не замечаешь?

Елена Владимировна не сразу ответила. Она вытирала посуду, поглядывая в зеркало, висевшее в простенке между окнами. В зеркале был виден Федор Васильевич и весь его кабинет — маленькая восьмиметровая комнатка, выделенная из общей большой. Когда Федор Васильевич, мужчина в годах, высокий и грузный, сидел за своим массивным столом, казалось, что вся комната занята только им одним. Меж тем здесь стояли стеллажи с книгами, кресло и кожаный диванчик. Федор Васильевич — инженер-конструктор — много лет увлекался станками-автоматами. В столе хранился архив — отзывы ученых, переписка, фотографии и киноленты.

— Просто Игорь занят больше, чем в прошлом году, — сказала Елена Владимировна. — Все говорят, что на математическом самый трудный курс — второй…

Федор Васильевич промолчал. Елена Владимировна поставила посуду в буфет и снова взглянула в зеркало:

— Пойду в магазин, куплю чего-нибудь к чаю…

— Оденься потеплее.

— Ну, что ты… Такая дивная осень.

Федор Васильевич снял пиджак, надел домашние туфли и взял с полки «Трех товарищей». Но едва он прилег на диванчик, как послышались шаги Игоря.

— Папа, к тебе можно?

— Да, конечно. — Он отложил книгу, приподнялся и взглянул на сына. — Ну что же ты, заходи…

Но Игорь остался стоять в дверях. Лицо его показалось Федору Васильевичу бледнее обычного. Не заболел ли?

Игорь вытащил тоненький портсигарчик и поспешно, неумело закурил. Федор Васильевич недавно бросил курить, и дым раздражал его. Но он не сделал замечания и только спросил:

— Что с тобой?

Когда Игорь рассказал, что произошло, Федор Васильевич встал, открыл стол, вынул непочатую пачку папирос, зажигалку, с силой высек огонь и закурил. Не глядя на сына, сказал:

— Уйди. — Он был человек вспыльчивый и боялся, что сгоряча может наделать бед. — Матери ни слова, слышишь? Я сам.

— Папа!

— Я позову. Иди.

Он запер дверь за сыном, открыл форточку, сел и надолго задумался. Несколько раз он подходил к двери, чтобы позвать сына, узнать подробности преступления, которое казалось ему совершенно невероятным по своей глупости и дикости.

Два студента — один из них его сын, — работая в колхозе на уборке картофеля и торопясь на именины, собрали только часть урожая, а другую часть втоптали в землю. На этом они выгадали три часа.

Обман раскрылся сразу же. Правление колхоза сообщило в комсомольскую организацию университета. На бюро не было двух мнений. Обоих единодушно исключили из комсомола. Уже стало известно, что декан факультета высказался отчетливо и резко: за такое из университета — вон.

Целый час, пока жена не позвала его ужинать, Федор Васильевич старался объяснить себе, как это все случилось, и даже не успел подумать о том, что же теперь будет дальше.

Начался ужин. Игорь отказался наотрез, сидел у окна за своим столом, спиной к родителям, обхватив голову руками.

— Игорек, что с тобой? — спросила Елена Владимировна.

Сын ничего не ответил. Федор Васильевич, низко склонившись над тарелкой, медленно разрезал рисовую запеканку.

— Игорек, что с тобой? — повторила Елена Владимировна. — Ты нездоров?

Сын снова ничего не ответил. Тогда Елена Владимировна встала и подошла к нему. Федор Васильевич краем глаза заметил ее знакомый — любящий и встревоженный — взгляд, и этот знакомый взгляд внезапно все повернул.

— Он здоров, — громко сказал Федор Васильевич, отодвинув тарелку и роняя ножик. — Совершенно здоров, мерзавец. Мерзавец, — повторил Федор Васильевич.

Произошло то, чего он больше всего боялся: крик, скандал, испуганные лица жены и сына, который, как ему показалось, ожидал всего этого.

Потом Федор Васильевич лежал на диванчике, а жена сидела рядом и не позволяла ему говорить. Рубашка была расстегнута, галстук валялся на полу, на груди лежало тяжелое мокрое полотенце. Форточка была открыта, окурки убраны, но запах табака еще слышался.

Поздно вечером он рассказал жене, что случилось. Позвали Игоря, и Федор Васильевич потребовал, чтобы тот рассказывал подробно и по порядку, ничего не скрывая. Сын стал рассказывать, но, как и в первый раз, не было никаких подробностей. Торопились на вечеринку, часть картофеля втоптали в землю. Значит, так — впереди идет машина, вскапывает землю, позади сын, в руках у него мешок; одна, две, три, пять картофелин жестко падают в мешок, шесть, семь, восемь втаптываются. Нет, ничего нельзя понять. Торопились на вечеринку? Федору Васильевичу хотелось представить себе эту вечеринку, которая отнюдь не была оргией. Самые обыкновенные именины на квартире дальнего родственника. Этот родственник часто уезжал в командировки, а в квартире оставалась сестра его покойной жены, старая, ворчливая женщина. Какая уж там оргия!

Все-таки Федор Васильевич спросил: