— Вы ее знаете?

— Разве другой напишешь перед боем?

— Это правильно, конечно. Но я хотел сказать, что она… что она не такая, как все другие.

— И это разумеется. Иначе бы вы писали всем другим, а не ей одной.

— Сдаюсь, — весело заявил Новиков.

— Принято, — в тон ему ответил Ларин. Он сел на стол, с минуту молчал и серьезно всматривался в лицо Николая.

— Поймет она вас?

— Товарищ капитан, ведь она все это время была в Ленинграде! Мы с ней учились вместе. Она сейчас телефонисткой на коммутаторе в нашем училище работает. Как ей нас не понять? Для нее ведь тоже новая жизнь начинается! Вы уже уходите? — спросил он удивленно.

— Ухожу, — сказал Ларин. — Я ведь еще не написал своего письма. Несколько раз начинал… И все не получается.

— Это всегда так бывает, когда хочется сказать слишком много.

В первом часу ночи Ларин вернулся в свою землянку. Открыв дверь, увидел сидевшего за столом командира полка.

— Докладывать не надо, — сказал Макеев. — Садитесь, Ларин. Не ожидали увидеть меня?

— Не ожидал, товарищ подполковник.

Лицо Макеева было усталым. Но это усталое лицо было лишено обычного напряжения. Резкие, похожие на шрамы морщины смягчились под влиянием какого-то нового и глубокого чувства. И это выражение счастливой усталости было неожиданным для Ларина. Вот закончены долгие, трудные сборы — как будто говорило его лицо, — а впереди долгий, трудный путь. Есть добрый обычай — посидеть, помолчать.

— Вторично я испытываю такое… такое нетерпение, — сказал Макеев. — Первый раз это было под Сталинградом. Перед наступлением обошел все батареи, вернулся в штаб. Чувствую — нет, не могу, пойду снова к людям. Понимаете?

— Да, да, я вас понимаю, — быстро сказал Ларин. Ему хотелось рассказать командиру полка о своих разговорах с Елизаветой Ивановной и Новиковым, но он чувствовал, что не способен передать словами эту свою особую готовность не только к новому испытанию, но и к великому счастью будущей победы. — Я вот тут сочинял письмо жене, и все не выходило, — признался Ларин Макееву. — Все, что ни напишу, кажется малым, ничтожным. Ведь вот какие события происходят, а я все о своей любви. А потом походил, был у Елизаветы Ивановны, в первую батарею зашел… Каждый думает о своем, о том, что будет после того, как победим. И теперь я напишу это письмо. Ведь верно, так?

— Так, — сказал Макеев (рука его невольно отбила такт). — Помнится, кажется у Толстого сказано: человек обязан быть счастлив. Иногда это бывает очень трудно. Трудно, когда хочется сказать слово близкому человеку — и некому. Я рад, Ларин, что повидал вас, — сказал Макеев. — Желаю вам успеха в бою.

Артиллерийская подготовка началась на рассвете. И с первой же минуты стало ясно, что началось сражение, о котором мечтали тысячи и миллионы людей, сражение еще невиданного размаха и невиданной силы.

С каждой новой минутой усиливался гром артиллерийской грозы, но Ларину казалось, что в разноголосице боя он различает голоса своих орудий. Наверное, это было не так. В полноводной реке не угадаешь волну, которую принес горный ручей. Но ручьи питают реку, и можно сказать, что ручьи создали ее. Конечно, Ларину только казалось, что он ясно слышит выстрелы своих орудий, но главное состояло в том, что ларинские орудия стреляли. Цель была разведана и изучена. Это были немцы под Ленинградом.

Потом в дело включились танки.

Потом пехота пошла вперед, туда, где еще клубились и не могли приземлиться пороховые дымы.

После первого стремительного броска пехота залегла под сплошным немецким огнем.

Для Макеева, для Ларина и для всех участников великого сражения начались дела обычные, уже неоднократно пережитые.

Ларин лежал в снеговой яме и кричал команды в телефонную трубку, а когда связь прерывалась, переходил на рацию. Семушкин и другие связисты искали порывы, сращивали концы, и снова Ларин брался за ледяную трубку полевого телефона.

Командир батальона старший лейтенант Сарбян, человек отчаянной храбрости, еще в начале войны получивший звание Героя Советского Союза и иссеченный за эти годы ранениями, несколько раз пытался поднять людей.

Ларин был рядом с ним (его дивизион поддерживал батальон Сарбяна) и видел его злое лицо.

— Брать надо! — кричал Сарбян. — Что? Почему не можем? Что впереди? Какой к черту-дьяволу дот! Почему дот? Брать надо.

Ларин понимал его. Так же, как и Сарбян, он знал, что немецкий северный вал состоит из множества мощных оборонительных линий, но так же, как и Сарбяну, ему казалось нетерпимым, что сегодня немцы еще способны сопротивляться. Если бы сам командующий сказал Сарбяну и Ларину: «Спокойно, ребята, дела идут хорошо. Передний край немцев взломан. Мы прошли вперед дальше, чем это намечено нашим планом», — если бы это и было сказано, все равно чувство горечи нельзя было бы заглушить, потому что дивизион Ларина не заставил замолчать немецкие доты и батальон Сарбяна не мог овладеть ими.

Но командующий не обращался к Сарбяну и Ларину с речами, и все, что он знал об их положении, определялось короткой сводкой: «Немцы продолжают оказывать сопротивление».

Сарбян, попросив у Ларина «огонек, огонек всем дивизионом», побежал вперед. Больше Ларин его не видел. Он только слышал его голос:

— Вперед!

С оглушительной силой забил немецкий пулемет, словно он и был главным голосом сражения, и вдруг замолк, как будто перехваченный в горле.

— У немцев новая линия подготовлена, — говорил Сарбян Ларину, когда они снова встретились в занятом ими немецком доте. — Примерно так, — деловито продолжал он. Начертив на снегу схему немецкого огня, вопросительно взглянул на Ларина.

Они медленно поползли вперед, почти с головой зарываясь в снег. В снегу все звуки казались приглушенными, чудилось, они плывут под водой, а над ними тяжелые эскадры кораблей ведут неумолчный бой и рвутся глубинные бомбы.

Черная паутина проволоки выступала на снежных отмелях.

— Ножницы!

Мины окружали их, как стойкие поплавки. Мины находили в едва заметных бугорках снега. Осторожно сбрасывали наметенный снег, привычным движением обезвреживали мины.

— Ну, а теперь огоньку! — снова просит Сарбян.

И снова: вперед, вперед, товарищи!

Разбитые немецкие блиндажи, раздавленные пулеметы, вывороченные землянки, мертвые немцы, разбитые рации, ящики с гранатами, консервные банки, пустые фляги…

А через час батальон Сарбяна залег перед новой немецкой оборонительной линией.

Проволока в шесть колов. Минные поля. За этой проволокой, за этими минами — немецкие доты.

Снова, как и прошлой ночью, шел снег. У люден, стремившихся вперед, непрерывное падение снега усиливало ощущение неподвижности.

Ларин старался не поддаваться сонному снежному ритму. Его дивизион вел контрбатарейную борьбу, и Ларин знал, что, пока он не одержит верх, батальон вперед не продвинется.

Сарбян подошел к Ларину:

— Будем разбивать?

Ларин ничего не ответил. Нахмурившись, он вдумывался в знакомый вопрос Сарбяна.

«Да, да, — хотелось ответить Ларину, — будем разбивать, пока не разобьем. Разбивать, прогрызать, подавлять. В этом смысл всего, что мы делаем и что должны сделать». Но в ответ он только кивнул головой Сарбяну и дал команду на огневые.

К утру Ларин заставил немцев замолчать.

И вот он — новый рубеж: разбитые нашими снарядами блиндажи, раздавленные пулеметы, вывороченные землянки, ящики с гранатами, пустые фляги.

Весь день батальон вел бой и к вечеру подошел к месту, которое называлось на карте «Развалины».

В бинокль хорошо была видна деревня, плотный ряд изб, тяжело осевших в снегу.

Богданов докладывал:

— Немцев в деревне много. Но в самой деревне нет укреплений. Немецкие доты защищают подступы к деревне и с фронта и с тыла.

К шести часам стемнело. В обход деревни Сарбян направил пулеметную роту. Ларин придал ей два орудия под командованием Новикова. Задачей роты было не выпустить немцев из деревни.