— Перехожу на новый НП, — передал Ларин Макарьеву. — Отметка двадцать три — три. Будьте готовы сняться на новые огневые.

И снова Ларин шел вперед с Богдановым. До холмов оставалось не более трехсот метров, когда к Ларину подбежал младший лейтенант с нарукавной повязкой посредника.

— Товарищ капитан, — сказал он, волнуясь, — вы ранены, товарищ капитан. Вы же видите, где разорвался снаряд. Я не говорю — убиты, я говорю — ранены, тяжело ранены. Сестра! — позвал он громко.

Спорить с посредником было бесполезно.

— Да, ранен, — сказал Ларин, — но могу бежать еще метров триста — четыреста.

— Нет, товарищ капитан, — сказал посредник, — я все видел: безусловно, вы ранены в ногу.

— Богданов, — сказал Ларин, — если высотки уже заняла наша пехота, то передай на огневые: двигаться вперед.

— Слушаю, товарищ капитан.

— Огнем и колесами! Огнем и колесами! — крикнул Ларин ему вслед.

— Сестра, командир дивизиона ранен, — сказал посредник. — Перевяжите его и отправьте в санбат.

Перед Лариным стояла Елизавета Ивановна. Она молча открыла сумку и молча вынула из нее шину и бинты.

— Елизавета Ивановна, — шепотом сказал Ларин, едва только посредник отошел от них. — Ранение совершенно пустяковое. Я прошу вас…

Не отвечая ему, Елизавета Ивановна нагнулась, наложила шину и стала забинтовывать ногу.

— Ведь это подумать только, как не повезло, — сказал Ларин, глядя на свою уже еле гнувшуюся ногу.

Елизавета Ивановна по-прежнему не отвечала ему и только все ниже и ниже нагибалась над ним.

— Елизавета Ивановна! Что с вами?

Елизавета Ивановна припала к его забинтованной ноге.

— Не могу я больше. Не могу. Извелась совсем, — плача сказала она. — Я думала: война, фронт, буду помогать… Потому и пришла в полк. А тут… Когда же это все кончится?

Ларин с трудом понимал ее. Значит, все то, чем жил он все эти дни, ей только в тягость? Все, что было для него таким важным и значительным, ей совершенно чуждо?

Ларин хотел сказать, что она нужна сегодня так же, как будет нужна завтра. Но ничего не сказал. Эти слова остались бы только словами. Елизавета Ивановна жила своим горем. И все, что было за пределами его, было ей недоступно.

— Елизавета Ивановна, — сказал Ларин как можно ласковее. — Скоро мы будем воевать.

— Скоро? Вы верите в это, Павлик?

— Я это знаю… — Он приподнялся, но шина не пускала его. Тогда он снова лег на землю и пополз вперед, подтягивая забинтованную ногу.

— Павлик! Нельзя, Павлик… Товарищ капитан! — сказала Елизавета Ивановна, вытирая слезы с лица и смеясь над его неловкими движениями.

— Ну нет, — сказал Ларин. — Это мое право. У нас в дивизионе раненые из боя не выходят. А я как-никак здесь командир.

Удар по «противнику» был нанесен внезапно и именно по тем местам, где он сосредоточил силы для контратаки. Всю ночь и весь следующий день дивизия наступала, и ларинский дивизион несколько раз менял огневые позиции, сопровождая пехоту «огнем и колесами».

После учения командир дивизии наградил старшину Богданова орденом Красной Звезды. Обычно вручение орденов происходило в Кириках. Награжденных выстраивали возле штаба. Духовой оркестр (старое приобретение Бати) играл туш. На этот раз Макеев вручил орден Богданову на наблюдательном пункте дивизиона. Он сказал короткую речь, и, когда прикреплял орден к гимнастерке Богданова, Ларин и старшина обменялись быстрыми взглядами. Они в этот момент вспомнили прошлую ночь и то, как молча сидели в ожидании ответа командира полка и думали об одном: их время пришло.

Утро было теплое, мглистое. Пока Ларин ехал в Ленинград, огромная черная туча непрерывно висела над ним, словно пытаясь соединить кириковскую землянку с высоким домом на углу проспекта Майорова и Мойки.

Медленно светало. Появились редкие снежинки, потом подул резкий северный ветер и сорвал тучу. Стало холодно, светло и ясно.

Ларин выскочил из машины и мигом одолел лестницу. Но сколько он ни стучал в знакомую, обитую клеенкой дверь, никто не отзывался.

«Ольга, наверное, работает в ночную смену. Мать ушла за хлебом», — размышлял Ларин. Он выкурил папиросу, другую, вышел на улицу и стал ходить перед домом.

Наконец он увидел две фигуры — одну в военном полушубке, не то мальчик, не то девушка, и другую, закутанную в какие-то старомодные шали.

— Павлик!

— А я не узнал тебя, — сказал Ларин, целуя Ольгу в мокрое от снега лицо. — В этом полушубке ты на себя не похожа…

— С мамой поздоровайся, — шепнула Ольга.

Ларин обнял Валерию Павловну. Пока они поднимались по лестнице, он рассказал, что получил отпуск на сутки. Вообще-то никому отпусков не дают…

Вошли в комнату, Ольга скинула полушубок и тяжелую шапку-ушанку. Ларин увидел, что она сильно изменилась за это время. Беременность пошла ей на пользу. Она поздоровела, округлилась и вся стала как-то ярче.

— Ну, как ты находишь меня? — спросила Ольга.

— Ты… пополнела… — ответил Ларин неуверенно.

Ольга весело засмеялась:

— Мама, он говорит, что я «пополнела»!

Мать, качая головой и что-то шепча, накрывала на стол. «Совсем старая», — подумал Ларин.

Не то чтобы Валерия Павловна поседела или сгорбилась, просто лицо ее было очень усталым, как бывает у людей, перешагнувших неуловимую и опасную черту.

Устало взглянула она на Ларина и спросила:

— Что же это вы, Павел Дмитрич, Колю не привезли?

Ларин хотел было ответить, но она перебила его:

— Коленька о вас в каждом письме пишет: и герой вы, и человек хороший.

— Мама, мама, ну что же это такое? Как вам не стыдно? Как это «привезти с собой»… Вы же слышали, что отпусков никому не дают. Слышали, да?

— Слышала, — почти беззвучно ответила Валерия Павловна.

— Я тоже за это время полюбил Николая, — сказал Ларин. — Он очень чистый, честный, душевный человек. Хороший товарищ. Правда, еще не воевал, но я уверен, что он замечательно проявит себя.

— Накаркаете, — сказала Валерия Павловна и застучала посудой.

— То есть как это «накаркаете?» — переспросил Ларин.

— А вы, Павел Дмитрии, не смотрите, что я старая. Я все понимаю. Приехали — значит, перед боем.

— Ну, мама, вы всегда больше всех знаете, — вмешалась Ольга.

— Да что ж тут мудреного? Весь город только об этом и говорит. Такой бой будет… Тут уж либо пан, либо пропал. Так вы уж лучше Николая не перехваливайте…

— Надо бы печку затопить, — сказала Ольга, поеживаясь.

— Я затоплю.

Ларин открыл вьюшки, сунул несколько поленьев в жестяную печку-времянку. Дрова негромко затрещали, и Ларин, встав на колени, принялся раздувать слабое пламя.

Ларин пододвинул к печке маленький столик и плетеное кресло. И когда он наливал чай и резал хлеб и подавал Ольге то стакан, то тарелку, он все время чувствовал на себе два взгляда: ревнивый Валерии Павловны и любящий Ольги.

— Милый, милый, мне так хорошо с тобой… Никуда не иди сегодня, — прибавила она несвойственным ей капризным тоном.

Услышав этот тон, Валерия Павловна укоризненно взглянула на Ларина: вот, мол, полюбуйтесь, что вы наделали.

— Уйду, Оля, но ненадолго. Надо зайти к Грачеву и в госпиталь: хочу повидать Снимщикова.

— Ну да, все работают, всем некогда, только я лодырь, — все тем же шутливо-капризным тоном сказала Ольга.

— Да кто же это говорит!

— Я говорю. Ведь с сегодняшнего дня я действительно вольный казак.

— Почему так? — не понял Ларин.

— Мама, он спрашивает, «почему»! Глупый человек, Советская власть беспокоится о том, чтобы у капитана Ларина был здоровый и красивый сын. Разрешите доложить, товарищ капитан, декретный отпуск, товарищ капитан. Зато у меня есть молоденькая сменщица, — показала она на Валерию Павловну.

— Мама? Ты мне ничего не писала. Мама, это правда, вы работаете?

— Ахти, какие дела, — проворчала Валерия Павловна. — Кажется, руки у меня еще не трясутся.