Маркиз шевельнул левым ухом. Когда посторонние ушли, хозяин ласково сказал:

— Расстаемся, Маркиз, это точно.

На следующий день снова пришли вчерашние гости. Олег вывел Маркиза из вольера. Пришел Ключарев.

— До свидания, Маркиз!

Незнакомый человек взял поводок из рук хозяина, но все по-прежнему молча стояли и смотрели на Маркиза. Наступил тот момент, когда он имеет право дать волю самым бурным чувствам. Собака имеет право негодовать, рваться, злобно рычать и даже завыть: уходит хозяин! Мой хозяин! Лучший в мире хозяин! С этим примириться нельзя.

Но Маркиз молчал и только еще один раз взглянул на Олега и один раз на Ключарева. Потом он послушно пошел к выходу и послушно залез в машину. Какие-то голопузые мальчишки что-то обсуждали меж собой, показывая пальцем на большую овчарку. А Маркиз стоял в машине, высоко держа голову, и надменно смотрел на них.

И вечером, когда они приехали на новое место, Маркиз не рычал и не выл и не обращал внимания на своих соседей, хотя тем, по-видимому, было что рассказать.

Но спал он плохо. То он видел самого себя — маленький щенок на залитой солнцем поляне, — то слышал детский голос, что-то приказывающий, а что — во сне не разберешь, то видел горящий танк, несущийся ему навстречу, — танк горит, но мчится, и есть надежда, что хозяин спустит тебя с поводка, а рядом кто-то страшно кричит. Как страшно умеют кричать люди…

А утром началась учеба. Маркизу дали понюхать какой-то платок, он нанюхался и пошел по следу, но то ли от волнения, то ли оттого, что собака все забыла, первое занятие было неудачным, след не был проработан. Никаких обидных для себя слов Маркиз не услышал, но он знал, что у него ничего не вышло, и очень страдал. И на следующий день он не сумел проработать след, и на третий тоже. И начальник заставы сказал с сожалением:

— Придется списывать.

Но Володя Примаков, проводник Маркиза, молодой паренек из Вологды, отращивающий себе гвардейские усы, взмолился, и Маркизу устроили учебный день.

Он очень старался. Он шел и шел на запах, не давая ему исчезнуть, он ненавидел этот запах и искал.

— След, Маркиз, след!

И вдруг этот запах оказался совсем близко. Какой-то человек в ватнике с длинными толстыми рукавами, едва Маркиз учуял его, побежал. Но нет, такого не бывает, собаки бегают быстрей. И хотя этот человек был очень хитрый и петлял, но Маркиз все летел и летел за ним и наконец, спружинив тело, бросился и стал терзать ватник. А сзади бежал Володя Примаков и кричал не команду, а простые человеческие слова:

— Молодец, Маркиз, молодец!

Но Маркиз продолжал терзать ватник. Это он был виноват в трехдневных унижениях Маркиза, и не только в этом, но и во многих других бедах, и в том, что уже никогда не повторится лужайка с мальчиком-хозяином, и в том, что они мерзли и голодали вместе с Олегом Михайловым в траншейной нише, и в том, что у него в лапе сидит кусочек железа.

Его еле оторвали от солдата, который играл роль нарушителя, и проводник, докладывая начальнику заставы, сказал:

— Ну злющий, черт, с таким не пропадешь!

Да, в этот день и Маркиз точно так же оценивал события. С ним не пропадешь. Он знает, как надо поступать с врагами и как с друзьями. На это дело у него собачий нюх.

Я ушел с заставы поздно вечером. Володя взялся меня проводить. Маркиз спал. Мы постояли немного около него, и я заметил, что он несколько раз вздрогнул во сне.

— Неспокойно спит, — сказал мне Володя. — А надо бы ночь хорошо отдыхать. Сон для собаки первое дело…

Больше я не видел Маркиза. Знаю только, что он еще долго служил на границе, и у него было большое потомство.

— Незабываемое зрелище! Только сегодня! Впервые в Ленинграде! Районный бал! Аттракционы! Конфетти! Серпантин! Детям до шестнадцати лет вход воспрещен! Девочки, девочки, не пропустите своего счастья!

— Интерес большой: шерочка с машерочкой!

— Тамарка, рыжик, поддержи!

— Устали, Шурочка, завтра с утра на картошку!

— На эстраде популярная исполнительница испанских песен Мария Егошина!

— Ну тебя, Шурка! — сказала черноволосая девушка, которую в общежитии звали Испанкой. Глядя в зеркальце, Испанка медленно пудрилась. Пудра у нее была какая-то особенная, довоенная, ленжетовская, выменянная на сухой паек.

— Ах, так! Хорошо! Я вам покажу, что такое железная дисциплина, помноженная на энтузиазм. Встать! Строиться! На первый-второй рассчитайся!

Маленькая Надя Павлович, в одной рубашке и босая, соскочила со своей койки:

— Слушаю, товарищ начальник! Разрешите обуться, одеться и завиться!

— Быстро! Одна коса здесь, другая там!

Никто не засмеялся.

Она подошла к окну и оттуда взглянула на свое войско:

— Полный идейный разброд и упадок! Смотреть противно… — сказала она и отвернулась.

Большое полукруглое стекло было выбито еще в сорок втором, но и сейчас, спустя полгода после блокады, окно закрывали фанерой. Такого стекла теперь не найдешь, такое только в старину резали.

Все здание было старое, николаевское, выстроенное на огромном пустыре, пятиэтажное, идиотически уродливое. На брандмауэре до сих пор можно было разобрать замазанную надпись: «Мануфактура… братьев…» После революции фабрика дважды перестраивалась и расширялась, в цехах давно уже было светло и просторно, а само здание, как ни вертели, осталось унылым и казенным. Но в тридцатых годах пустырь застроили, напротив разбили садик, и фабрика как-то вписалась в новую улицу.

На бал пошли втроем: кроме нее — Мария-Испанка и Надя-Маленькая. Еще недавно девчонок ни за что не надо было уговаривать — один за всех, все за одного, а сейчас все расползлось. Она шла и кипела: в театр билеты достала, на «Дорогу в Нью-Йорк». — Не надо. Выпросила у директора деньги, купила сетку для волейбола. Пару раз побросали — все! Районный бал. — Нет, зевают…

Было ровно шесть. В шесть бал начинался. Комендантский час отменили, но на новые порядки не перешли. Остались огороды на Марсовом, возле Исаакия подымали аэростаты воздушного заграждения.

Еще было пустынно и тихо. Особенно пустынно в садах. Дом культуры стоял в большом парке. Шли мимо, заглядывали через решетку. Шурочка забыла о своей сегодняшней неудаче и теперь вслух мечтала о грандиозном субботнике — или пусть там воскреснике, — привести сад в порядок.

— Скамейки сожгли, — сказала Надя-Маленькая.

— Ну и что, новые сделаем! Что за беда — скамейки? Пусть кто не хочет на картошку…

— А кто замуж хочет?

— За-а-а-муж?

— Ну, а что? — поддержала Мария-Испанка. — Тебе сколько лет? Двадцать? Пора! В танцах, ты это должна знать, Шурочка, наши девчонки разочарованы. Один старый, другой малый, а третий хромой…

На бал она пришла расстроенная и сразу увидела трех завсегдатаев — солидного дядю из военкомата Ивана Тимофеевича, вечно жующего костяной мундштук (он год назад бросил курить и весь год только об этом и разговаривал), Тосика Логинова, ему уже восемнадцатый пошел, а выглядит мальчишечкой лет на пятнадцать, и выздоравливающего капитана Бурчалкина, которого Шурочка не переносила, и не только потому, что считала его задавалой. У выздоравливающего капитана была роскошная шевелюра, которую он обильно поливал «Шипром».

Она бурно покрутилась с Надей, потом с Марией-Испанкой и только потом побежала к девушкам из райкома комсомола, которые затеяли этот бал.

— Танцы и танцы, скучища, как всегда, не могли чего-нибудь придумать!

— Прядильно-ткацкая всегда недовольна, — сказала красивая блондинка в коричневом платье, переделанном из школьной формы. — Недовольны, так помогите. Помогите, а не становитесь в позу постороннего наблюдателя. Вы ж секретарь первичной комсомольской организации!

Но в это время подошел Бурчалкин и еще какой-то лейтенант, которого она не знала.