— Пили?

— По сто пятьдесят портвейна.

Федор Васильевич знал, что и это правда. Говорить больше было не о чем. И он не понимал Елену Владимировну, которая все спрашивала:

— А кто выступал на бюро? А что еще говорил декан?

Но Игорь матери отвечал, и так подробно, что Федор Васильевич невольно прислушался. Оказывается, на бюро выступили восемь человек. Единодушно. Только Лебедев предложил строгий с предупреждением, потому что все знают: Игорь не лентяй, не стиляга, точно выполняет комсомольские поручения. Миша Лебедев напомнил, что и декан не раз говорил, что да, большие способности и со временем из этого парня выйдет толк…

— Ладно, довольно, — сказал Федор Васильевич. Игорь на цыпочках вышел из отцовского кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.

Был уже первый час ночи, но спать никому не хотелось. Елена Владимировна приготовила постель и вернулась к мужу. Надо, чтобы Федор Васильевич немного успокоился. Она поцеловала мужа в лоб и, стараясь держаться как можно бодрее, сказала:

— Я все-таки не теряю надежды. Может быть, еще и обойдется.

— Обойдется? — переспросил Федор Васильевич. — Как это может «обойтись»? Ты, может быть, думаешь, что я пойду к декану? Или, может быть, мне на него пожаловаться? — спросил он возбужденно.

— Что ты, что ты, Федя, успокойся, я этого и в уме не имею, — говорила Елена Владимировна, трогая его за руку. — Успокойся, слышишь, я тебя прошу успокоиться.

Он сжал зубы и кивнул головой.

Федор Васильевич почти всю свою жизнь проработал на одном заводе, и так сросся с ним, что разделить их могло только несчастье. Это был старый и заслуженный завод, давший России несколько поколений революционеров, первых красногвардейцев, колхозных вожаков, народных комиссаров и партийных руководителей. На этом заводе Федор Васильевич учился, кончил фабзавуч и машиностроительный институт. На этом заводе, можно сказать, прямо в цехе, он влюбился в хорошенькую табельщицу с черными, узенькими, как у японки, глазами. Леночка тоже училась на заводе, только не в институте, а на курсах, и стала главным бухгалтером. Два года назад они отпраздновали серебряную свадьбу.

Федор Васильевич не раз и вполне серьезно говорил, что ему надоело сиднем сидеть на одном месте столько лет, что человеку вредно застаиваться и что «этот завод» загубил его жизнь. Но это были только разговоры. Федор Васильевич даже и представить не мог свою жизнь без завода.

Само собой, что он знал здесь чуть ли не каждого человека; немало было и близких людей. С каждым из них Федор Васильевич мог поговорить, посоветоваться о сыне. Но перебирая в памяти многих отличных людей, он у каждого из них находил изъян для такого дела. У одного что-то там с дочерью не в порядке, — пожалуй, будет бестактно соваться со своим; другой бездетен — не поймет; третий сам не возьмется быть советчиком.

Так он перебирал все новые и новые имена, не в силах признаться в том, что ему просто стыдно за сына, которым раньше всегда гордился.

К концу дня он все-таки решился и позвонил Якову Матвеевичу Бородину. Они были знакомы давно. Бородин был известен на заводе как человек открытый и доброжелательный, привыкший участвовать в решении разных человеческих судеб. Когда умер знаменитый Балычев, — двадцать лет заведовавший опытным цехом, все, как сговорившись, назвали Бородина: в этом цехе народ подобрался один к одному — интеллигенция. Значит, Бородин…

— Ты ко мне или я к тебе? — спросил он Федора Васильевича.

— Может, выйдем в садик?

— Ладно, давай выходи…

— Есть, — сказал Федор Васильевич, уже сердясь на себя за то, что выбрал такое место для встречи: смешно, взрослые люди, и разговор, казалось бы, не о пустом…

Старый садик по другую сторону улицы, заключенный в три брандмауэра и с клумбой посредине. Крашеные скамейки. Деревянная беседка. Как мало меняются сады! Вот здесь, в этой самой беседке, он сказал хорошенькой табельщице, что любит ее. Здесь Леночка гуляла с сыном, и Федор Васильевич сердился: комаров много! Но Леночка все-таки ходила сюда: хотелось встретить мужа с работы, хотелось погордиться сыном. С тех пор сколько лет прошло, а садик все тот же. Беседка, конечно, новая, но все такая же нелепая.

Как и предполагал Федор Васильевич, Бородин оказался терпеливым и внимательным слушателем. Он не стал утешать, да и вообще не было лишних слов.

— Случись это со мной, я бы тоже переживал. Ты думаешь, мой Виктор ровно шел? Детей растить — это знаешь!.. У тебя — один, а у меня — трое, и у каждого характер. Сколько Игорю?

— Девятнадцать.

— Мальчик! Он у тебя еще корью похворает. Моему младшему двадцать пять. Мы с Верой рано поженились.

— Мы тоже, — сказал Федор Васильевич.

— Да, я помню, помню…

— Не знаю, что и делать. Прямо руки опустились.

— Ну вот еще! Это на тебя не похоже. Ты вот представь себе: Виктору только-только шестнадцать минуло, и вдруг является домой пьяный. Ну как, нравится? Что называется, «в дым». С получением паспорта, а?

— Сравниваешь! Да я бы даже предпочел, чтобы он все это совершил в пьяном виде. А тут ведь что? Сознательное уничтожение колхозного добра.

— Ну, положим, картошку уже откопали, ничего с ней не сделается, — сказал Бородин. Ему хотелось вывести товарища из мрачного плена одних и тех же мыслей.

— Не могу поверить, что это сделал мой Игорь! Ты говоришь — картошка, а я думаю — хлеб. Сколько мы вытерпели с этим в войну, над каждым куском дрожали. Не Игорь, конечно…

— А на мой взгляд, пора подумать о том, что будет дальше с парнем.

— Да, да, конечно! — встрепенулся Федор Васильевич. — Я об этом и хотел с тобой посоветоваться. Так что, целина?

— По-моему, отпадает. Я об этом сразу подумал. Нет, целина в этом случае выглядит как наказание. А какое же это наказание? Наказан он будет достаточно: исключение из комсомола, из университета. Да и самое ожидание комсомольского собрания — ты говоришь, еще целая декада, — это, брат, тоже наказание тяжелое, может быть даже самое тяжелое. Нет, по-моему, держать поближе к себе, сейчас во всяком случае. Я бы сказал, к нам на завод, Федя, а?

У Бородина по-молодому заблестели глаза, и он с ожиданием взглянул на товарища.

— К нам на завод? — переспросил Федор Васильевич. У него тоже блестели глаза. — К станку?

— Ну да, да! Втянется, потом в вечерний. Что?

— Об этом я и думать не хочу!

— Почему? И об этом надо думать. Может быть, не Игорю, но тебе надо об этом думать. Он ведь, кажется, способный?

— Так захвалили на курсе, что дальше некуда. Феномен!

— Это у нас запросто. Сами закружат голову, а потом, когда схватятся, — поздно.

— Ты прав, совершенно прав.

— Девятнадцатилетний гений!.. — улыбнулся Бородин.

— Да, да, — подтвердил Федор Васильевич. Ему было приятно, что его мысли разделяет такой положительный человек, как Бородин. — Ты понимаешь, учись он в строительном, — пожалуйста, весь первый год на стройке, в технологическом, — там завод. Да какой хочешь возьми, хоть текстильный, а ведь здесь, понимаешь, чистая наука, математика.

— Ничего, ничего, в здоровом рабочем коллективе ты его и не узнаешь, — сказал Бородин, радуясь, что Федор Васильевич оживился. — Такого, брат, человека сотворим!

— Ох, Яша, так тяжело, ты даже не представляешь, — сказал Федор Васильевич, чувствуя, что тяжесть на сердце словно куда-то уходит. — Понимаешь, как снег на голову. Парень вроде неплохой. Не легкомысленный. И насчет девушек — ни-ни… так только, по-товарищески. На нашей лестнице живет одна, Любой зовут, ну, ходят в кино, в театр. А ведь он внешне видный. В Лену. Косточка тонкая. Но не слабенький. С ним, знаешь, не борись. Тур де бра — и будь здоров. А уж как мы его ждали! Ты, наверно, не в курсе, а нам с Леной страшно не везло. Поженились в тридцать третьем, Игорь родился только в сороковом. Чувствуешь?

— Да, я что-то слышал, — сказал Бородин, морща лоб. — Ведь у вас еще до Игоря был ребенок?