Утром все началось сначала. В двенадцать должен был прийти Баксаков, и все ранее задуманное летело к чертям собачьим. В одиннадцать сорок пять она стала отмывать лицо и руки, но это тоже оказалось не так-то просто.

— Эй, жиличка из семнадцатого! — услышала она голос дяди Ильи, бросила обмылок и выглянула в окно. Совсем близко, но не видя ее, стоял Баксаков, в новенькой гимнастерке, в надраенных до блеска сапогах, перетянутый в рюмочку, зеленая фуражка с начищенным козырьком, планшет, пистолет и большой вещмешок. Дядя Илья стоял рядом и рукой показывал на ее окна.

Она громко крикнула:

— Отменяется! На сегодня все отменяется! Завтра!

— Привет, Шурик! — сказал Баксаков. — Почему завтра? Я уже здесь. — По-видимому, дядя Илья что-то сказал ему, Баксаков кивнул и решительно шагнул во двор. Через минуту она услышала нетерпеливый стук.

— Пожалуйста, Леня, уходи. Нельзя, Леня, я черная, угорелая, не стучи и приходи завтра.

За дверью стало тихо, потом Баксаков сказал:

— Хорошо. Но открой на минуту, мне надо сказать что-то очень важное.

— Говори, я слушаю.

— Нельзя, тайна. Открой, Шурик, я на тебя не смотрю.

Она заколебалась. Всегда у них какие-то тайны. Но может быть, и в самом деле что-нибудь есть. Тем более пограничник.

— Открываю дверь, — сказала она. — Ухожу в свою комнату. Входишь, говоришь — и налево кругом.

— Давай, давай, Шурик, некогда…

Она открыла дверь и нырнула к себе. Она слышала, как вошел Баксаков. Вошел, закрыл за собой дверь. Молчание. Идет в кухню. А это зачем?

— Э-эй, что ты там делаешь?

Молчание. Негромкие шаги в кухне.

— Э-эй, не шути со мной! Товарищ лейтенант, я управдома позову. Считаю до трех. Раз, два, три…

На счет «три» в комнату вошел Баксаков с двумя полными ведрами, от которых шел пар. Новенькая гимнастерка и фуражка сняты, майка открывает длинный шрам от шеи и почти во всю грудь.

— Пограничный наряд, попрошу освободить помещение!

В первую минуту она растерялась, но Баксаков с ведрами — это было невыносимо смешно. Понимала, что он перехитрил ее, но смешное было сильнее, и она не выдержала, повалилась на подоконник и завизжала.

— Попрошу предъявить метлы, тряпки и другое имеющееся в наличии оборудование для приведения в образцовый порядок вверенного мне помещения!

— Да не вверено оно вам, товарищ лейтенант, — визжала она, — это лично мне принадлежащая жилплощадь!

— Шура, — сказал Баксаков, — лично я намерен работать.

— Если ты будешь…

— Разговорчики! — недовольно сказал Баксаков.

Работали до вечера. У него и плита ни разу не задымила, и пол на кухне, который давно уже затвердел от грязи, он отскреб, что называется, «ногтями».

— А я думала, все москвичи белоручки. Ты у себя на Полянке тоже мыл полы?

— Я пока на границе не послужил, ни разу себе картошки не почистил!

— Хо! Я думала, вас там стрелять учили!

— Стрелять! У нас, знаешь, какая застава была? Старшина сначала оружие проверит, а потом по всем закуткам пройдется.

— А ты, я думаю, старшину боялся?..

— Больше чем тебя я еще никого не боялся!

Каждый час он поднимал руку: «Перекур!» Она понимала, что это для нее, чтобы она отдохнула. Ему-то тот «перекур» был ни к чему. Тем более что он не курил.

— А ты паинька, не пьешь, не куришь?.. Старшина, наверное, тебя по головке гладил?

— Да нет, он у нас ко всем был одинаковый. Просто такое соцобязательство взяли — не курить.

— А больше ты никаких обязательств не брал?

— А как же! Хожу вот по чужим квартирам — грязь скоблю!

Натопили так, что запахло краской, открыли окна настежь — сыро, сыро…

Наконец все было закончено. Даже закопченный потолок протерли, даже занавеска чистая, даже розовая вазочка на столе…

Все сделано, а ей грустно. Свистит в кухне чайник. Три года не свистел, а сейчас свистит. Лейтенант Баксаков в кухне. Выключил чайник, включил плитку, вскрывает ножом консервы, слышно, как трещит обертка концентрата. Все умеет.

— И шить, Леня, умеешь?

— А что, нужно? Давай!

— Пограничники все умеют?

— Все, Шурик, не волнуйся…

А ей грустно. И есть не хочется. И устала, кажется, не очень, всю тяжелую работу он сделал.

— Душно как-то, а на улице свежо, выйдем, Леня. Ты нашу канаву еще не видел? У нас канава знаменитая. О ней даже у классиков есть.

На классиков и на достопримечательности Ленинграда он реагировал немедленно, это нетрудно было заметить, но тут он промолчал.

Все-таки вышли на улицу. Он, снова затянутый в рюмочку, начищенный и надраенный, она в легком светлом платье, купленном перед самой войной.

— Ну как, Леня, нравится?

— Очень! Ты в нем такая молоденькая!

— Ну спасибо, Ленечка, а вообще-то ты меня «бабой Шурой» зови!

Но и на улице ей казалось, что душно, она все посматривала на небо и говорила, что будет гроза, хотя небо было чистое и на нем очень скоро появились крупные звезды.

Спустились по каменным ступенькам к воде. Вода черная, мелкая, неподвижная. Голоса с улицы падают сюда, как в глухую бочку. Невдалеке работает землечерпалка. Два слабых электрических огонька, похожие на светящиеся поплавки.

— Знаешь, в детстве мне строго-настрого запрещали сюда бегать. Боялись, вдруг я сорвусь, а я бегала, и однажды меня за это наказали. Я плакала, просила прощения — никогда, никогда, никогда больше не пойду туда… А однажды я видела, как человек бросился в воду, прямо с парапета. И все. Пожарные приехали, но уже все, кончено. Я самоубийц не понимаю. А ты?

— Да это то же, что самострел!

— Нет, по-человечески…

— Сейчас только самая жизнь начинается!

— А сколько еще людей гибнет, пока ты со мной здесь зябнешь… Тебе скоро, очень скоро уезжать?

— Ты же знаешь…

— Знаю. Я так. А вообще меня в детстве не наказывали. Ну почти что нет. Я по математике отставала, так отец только скажет: «Смотри, Шурка!..» А потом я математику полюбила… Ты хочешь домой?

— Куда домой? — спросил он напряженно.

Медленно поднялись по скользким ступенькам. Темно и тихо. Как он сказал? «Сейчас самая жизнь начинается…» Да? Так? А землечерпалка день и ночь работает, И такой переливчатый, ни на что не похожий шум. Странно, что вчера она не слышала этого шума…

Не надо зажигать свет. Не надо. Я хочу послушать, как шумит землечерпалка. Но разве свет мешает слушать? Не знаю, не знаю. Какой далекий переливчатый шум.

— Леня, Леня, Леня, — говорила она, слыша этот далекий и все удаляющийся шум.

Ночью она проснулась, услышала шум землечерпалки и все вспомнила. Баксаков сразу же проснулся:

— Что, что?

— Нет, нет, ничего, спи…

— Я вышла замуж, — сказала она Лидии Андреевне, стараясь держаться как можно свободней. — Вот мой паспорт. Анкеты в загсе просто чудо: какой раз по счету вступаете в брак? Так в скобках и написано: по счету. Я написала в девятый, а регистраторша шуток не понимает…

— Опять, значит, «жди меня»?

Шурочка засмеялась. Минуту назад она готова была поспорить, что именно так скажет Зуева.

— Едем на Север, Лидия Андреевна, будем жить на заставе. Я тоже думала, что придется до конца войны ждать, но нам это ни к чему. Леня кадровый, понимаете? Ну, скажите мне, ради бога, что вам не нравится?

— Все нравится, — сказала Зуева хмуро. — Поздравляю тебя, желаю много счастья.

— Как-то я обо всем этом никогда всерьез не думала…

— Сколько же ты сейчас думала? Минут пять или больше?

— Да не больше, наверное…

— Вот люблю тебя, что правду говоришь. А он сколько думал? На минуту больше? «На Север!» «На заставу!» А что ты фабрику бросаешь, специальность, Ленинград — об этом он подумал?

— Леня говорит — его работа там, устрой, говорит, в Ленинграде начальником войск…

— Когда едешь?

— Завтра. Можно сказать, послезавтра. Ноль двадцать поезд идет. Лидия Андреевна, можно нам в общежитии свадьбу отпраздновать? Мы посторонних не позовем, только наши девочки…