— Понял, товарищ полковник, — сказал Черняев тихо. От этого внезапного перехода на «ты» ему сразу стало теплей. Как будто где-то совсем близко зажглась яркая лампочка и осветила длинный и нелегкий путь.

За обедом Ларионов шутил, рассказывал смешные истории, но Черняеву казалось, что командир полка говорит только с ним, что разговор, начатый там, в прихожей, продолжается.

К концу обеда адъютант командира полка доложил, что прибыл связной с пакетом от генерала.

— Давай его сюда, — сказал Ларионов.

Адъютант принес большой конверт, залитый сургучом. Ларионов, застегнув воротник гимнастерки на оба крючка, сорвал печати. Прочтя бумагу, он расписался и аккуратно поставил дату.

— Товарищи офицеры, — сказал Ларионов. — Нам приказано выступить на рассвете.

…И снова колонна полка выстроилась на шоссе. Накрапывал холодный дождь. Черняев в плаще и кирзовых сапогах ходил взад и вперед возле машин своего дивизиона, ожидая команды.

«Как все удивительно изменилось», — думал Черняев, вспоминая то далекое утро, когда они пришли сюда, и свое легкое, беззаботное настроение. Но тут он подумал, что ни на что другое не променял бы незнакомую ему раньше горечь и боль, без которой не бывает настоящей любви.

Лешка, что-то напевая, завязывал вещевой мешок. Черняев окликнул его.

— Слава богу, слава богу, сейчас поедем, — с серьезным лицом сказал Лешка. — Я прямо заболел здесь с тоски.

Черняев засмеялся:

— Тосковать теперь не придется.

Прозвучал походный сигнал. Громкий, отрывистый голос Ларионова был слышен по всей колонне. Черняев вскочил на крыло машины, чтобы лучше видеть, как пройдет его дивизион.

Почти все лето пятьдесят первого я колесил по Украине. Друзей у меня тут немало. Но как-то раз я совершенно один прогулял весь день по незнакомым местам и только поздно вечером набрел на небольшое село Борки. В колхозном правлении еще заседали, но гость всегда от бога, и со всех сторон меня стали приглашать. Но председатель решительно все отклонял: там мне будет тесно, там ребятишки подымут чуть свет, а там хозяин сильно храпит, спать не даст.

Наконец он все-таки выбрал для меня ночлег. И хата хорошая, и живет в ней одинокий дед. Идти надо прямо по шляху, тополя приведут к домику Фрола Ивановича Томилина. Имя и фамилия, как видите, не украинские, но об этом позднее…

Кто бывал на Украине, знает, как хороши эти шляхи, по обеим сторонам которых стоят высокие пирамиды тополей. И особенно хороши вечером или ночью. Лунный свет свободно скользит и падает по узкой плотной кроне, ярко горят зеленоватые стволы, а короткие черные тени спокойно уходят вдаль. Наш северный тополь тоже высок и строен, но форма его строже и проще, крона шире и реже; затейливая пирамида никак не хочет прижиться в наших местах.

Тополя кончились, и чуть в стороне от дороги я увидел изгородь, а за ней домик Томилина. Старик в белой рубахе, заложив пальцы за ремень, стоял посреди садика и, казалось, поджидал меня. Действительно, заботливый председатель уже посылал своего сынишку и предупредил обо мне.

Старику было за семьдесят. Белая с желтизной борода густо закрывала лицо. Брови выцветшие и густые. Взгляд крутой и острый — тут старость ничего не взяла.

Я отказался от предложенного мне ужина. Больше всего манила меня постель. Томилин поклонился и молча вышел из дому.

Мне казалось, что едва я доберусь до подушки, как сразу усну, но сон не шел. Огромная, безмерная тишина окружала меня. И эта тишина не успокаивала, а, напротив, мешала уснуть. Мне уже хотелось, чтобы скрипнула половица или заплакал ребенок, чтобы хоть что-нибудь живое было в доме. Почему не спит старик? Что он делает в саду ночью один?

Я встал и вышел из дому. Старик неподвижно сидел на скамейке, заложив пальцы за ремень. Он не пошевельнулся, увидев меня, и ни слова не проронил, когда я сел рядом.

Томилинский садик был небольшой, но очень аккуратный. А может быть, это лунный свет так прибрал его… Две-три яблони, две-три вишни и еще одно дерево, которое я не сразу узнал. Это был тополь, судя по тоненькому стволу — совсем еще молодой, но уже рослый, метра на четыре, не меньше, и не южный, пирамидальный, а наш, северный, с характерной широкой кроной. Откуда он здесь взялся? Я спросил Томилина, но старик мне ничего не ответил. Тогда я сказал, что сужу об этом так смело, потому что такие тополя растут у нас, в Ленинграде.

— Ленинградец?

С неожиданной живостью Томилин стал расспрашивать меня о Ленинграде, о войне, о блокаде…

— Наверное, вы не раз бывали в наших краях? — спросил я. Томилин взглянул на меня, коротко сказал «нет» и снова замкнулся.

А мне теперь совершенно расхотелось спать. Важный седой старик и его могучий взгляд — все это было для меня загадкой. Я чувствовал, что разговор о Ленинграде растревожил моего хозяина, но боялся его расспрашивать. Он первый не выдержал молчания и рассказал свою историю.

Фрол Иванович Томилин до революции много лет прослужил на флоте матросом. На Украину он впервые попал в гражданскую войну. Не то петлюровцы, не то махновцы бесчинствовали тогда в Борках, и Красная Армия освободила село. Здесь, в Борках, старый матрос женился. Ему было сорок, ей двадцать, но разница в возрасте не помешала любви. После гражданской войны Томилин вернулся в Борки и «сел на землю». Его счастье было коротким: через год жена умерла от родов. Томилин едва перенес горе и остался жить только ради сына.

Фрол Иванович показал мне фотографию Алеши Томилина. От отца он унаследовал открытый лоб, сильный подбородок и твердый взгляд.

Фотография была помечена сорок первым годом, а в январе сорок четвертого Алеша Томилин погиб под Ленинградом.

В этот день Фрол Иванович стал стариком. Он разом согнулся и одряхлел. Люди возвращались в родные места, брались за землю, строились. Томилин бесцельно бродил вокруг бывшего своего дома, превращенного фашистами в пепел, спал на обожженной земле, в воздухе он слышал только холодную гарь. Соседи боялись за его рассудок. Томилина считали потерянным человеком.

Весной сорок пятого Фрол Иванович случайно заметил, что на его земле взялся в рост черенок тополя. Сначала Томилин отнесся к этому с обычным равнодушием, но потом внимательно осмотрел слабую, но упрямую веточку. Вокруг валялись пустые консервные банки, стреляные гильзы. Он сгреб все это в кучу, а потом вывез на свалку. И уже на следующее утро взялся за расчистку сада. И чтобы мальчишки не могли вытоптать едва заметное дерево, поставил изгородь.

Томилин терпеливо ухаживал за молодым тополем. За год он вымахал больше метра, а в следующий год еще на метр. И чем дальше, тем больше становился непохожим на своих южных братьев.

Мы подошли к дереву. Да, это был наш северный тополь. Старик ласково дотронулся до тонкой гибкой ветки.

— Ему семь лет, — сказал Фрол Иванович. — Он начался, когда Алеши не стало.

Я понял Томилина, но промолчал; я не люблю суеверий и рожденных ими легенд, а старик, видимо, был под влиянием сильного, но чуждого мне чувства.

Пронесся ветерок, на шляхе зашумели деревья, им негромко ответил томилинский тополь. Фрол Иванович отпустил ветку.

Прошел год, и я почти забыл эту встречу. Новый случай заставил меня вспомнить о Томилине.

Я работал корреспондентом «Огонька», много ездил по стране и в Новинске познакомился с учителем литературы Павлом Николаевичем Шестаковым и с его женой Анастасией Павловной.

Шестаков воевал на Ленинградском фронте, и как раз в тех местах, где мне слишком часто приходилось бывать, — в Пулкове. Его часть стояла у подножия холма, где находился до войны и где посейчас находится знаменитый Пулковский питомник.

В сорок третьем году Шестаков был тяжело ранен, эвакуирован в родной Новинск и, что называется, чудом выжил.

— Уже и она перестала надеяться, — сказал Шестаков, взглянув на жену.