— Продолжайте работать, товарищ Сыромятников! — сказал Монтгомери-старший.

— Продолжайте, продолжайте, — подтвердил Монтгомери-сын.

Николай Алексеевич забыл о них, едва только пароход отчалил от берега. Он смотрел на Волгу, но думал о своем. Теперь, когда номер сделан, надо его шлифовать. Виктор работает хорошо, и все же Николай Алексеевич чувствует в его работе скованность. Это пройдет со временем. Со временем и весь номер будет совсем другим. «Бочка», что там ни говори, старая конструкция. Он сумеет заинтересовать в этом деле настоящих людей. Все надо менять: освещение, костюмы; сама конструкция должна напоминать отнюдь не базарную бочку, а скорей всего космический корабль. И обязательно должна быть музыка.

Он еще раз взглянул на Волгу, и вдруг откуда-то издалека услышал скрипку. На пароходе играл вечерний оркестр, но Николаю Алексеевичу казалось, что играют только для него. Какая-то неясная теплая мелодия. «Да, да, очень хорошо… Ну еще немного, так… Сейчас начнется звездный полет…»

Стемнело, когда он вернулся домой. Специально к этому дню он сшил костюм и решил перед поплавком переодеться. Он уже взялся за выключатель, чтобы зажечь свет, но услышал из сада голоса Любы и Виктора. Николай Алексеевич хотел их окликнуть, но так и остался стоять молча, с рукой на выключателе.

— Не понимаю и никогда не пойму, — послышался голос Виктора. — Вот это ты и называешь жизнью? Неужели же ничего другого, кроме галантерейного ларька, ты не могла найти?

— Да я особенно и не искала… — ответила Люба. — Надо было работать, хотела уехать в Заволжье или в Казахстан, но бабушку нельзя оставить, она старенькая… Да ведь работа не делится на хорошую и дурную.

— Ну, знаешь, это мы еще в шестом классе проходили.

— Мы тоже. Я кончила семилетку.

— Мне тебе душу хочется открыть, а ты обижаешься… Вроде дядюшки моего.

— Спасибо!

— А чем мой дядюшка плох? Только тем, что доводов моих не выслушал. А так ведь старик замечательный! Бригадир монтажников, они стометровые опоры монтируют… Сто метров над Волгой!

— Ну, да ведь не каждый день они на такой высоте работают…

— Конечно, нет. А я бы хотел так… Каждый день.

— Ты еще не начал с Николаем Алексеевичем работать, а уже ему изменяешь.

Виктор засмеялся:

— Эх, Люба… Знаешь, что мне в жизни нравится? Риск! Да, ежедневная, даже ежеминутная опасность. Такая жизнь для меня. Это я люблю. Мечтал я пойти в летчики-испытатели или в подводники… Ну, а мотогонки тем и хороши, что по нескольку раз в день рискуешь.

Николай Алексеевич снял руку с выключателя. Зажечь свет — значило обнаружить себя, а этого он теперь совсем не хотел. Зачем? Это их дела, меня они не касаются…

Очень скоро он понял, что лжет самому себе: этот разговор его касается. Ему было больно, и это значило, что разговор имеет прямое к нему отношение.

Стоять в тем, ноте и слушать было не в его вкусе. Да и того, что уже сказано, вполне достаточно. Он повернулся и вышел из дому.

За эти несколько минут стало совсем темно, но Николай Алексеевич смело шагнул в степь. Он любил эту темноту, высокие звезды, слабые шорохи, словно из других миров, терпкие ароматы трав, сытный запах земли. Здесь, в степи, все чувства были обострены, все голоса слышались отчетливо.

«Я люблю опасность, — слышал он голос Виктора. — Я не могу жить без риска».

Так вот что толкнуло его ко мне!

«Пусть так, — сам себе возражал Николай Алексеевич. — Не все ли равно? Виктор честно работал все это время и не жалел себя. Работал? Как бы не так… Для него это все баловство, прихоть, может быть потом он сам назовет это время „случайным эпизодом“».

Николай Алексеевич вспомнил свою молодость, свои скитания, свои надежды. Многое из того, о чем он мечтал, не сбылось. Жизнь шла не гладко. Потери были невозвратимы. Иногда в этом был виноват только он сам, бывало, все складывалось против него. Но работа была работой. Он не чувствовал уважения к слову «риск». Жизнь дана не для того, чтобы дразнить ее. Надо было работать, и он работал. Он был объездчиком лошадей на Северном Кавказе, охотником в сибирской артели, униформистом в Ленинградском цирке, шофером в пожарной дружине…

Мотоцикл он любил страстно. Его старенький «харлей» отказался служить, уже будучи совсем при смерти. Коля Сыромятников выпотрошил из старика все, что было ценного, остальное прикупил по дешевке и сам собрал новую машину. Никогда он не думал, что машина будет его кормить.

Но случилось именно так. Он стал известен как гонщик. К тому моменту, как Вилли Люденбах начал гастроли в Советском Союзе, Николай Сыромятников занимал вполне прочное положение.

Не для сильных ощущений, не в поисках риска начал он работать на вертикальной стенке, а потому, что был увлечен соревнованием с заграничным гастролером. Хотелось сделать свое, и сделать лучше.

Николай Алексеевич далеко ушел вперед по степи. Время было возвращаться, чтобы идти на поплавок. На поплавок? Чокаться за здравие нового номера? Нет уж, слуга покорный… Лучше сказаться больным. Конечно, его будут ждать, но что поделаешь… Лучше так.

И он не повернул назад, а пошел дальше. Идти надо было осторожно: где-то рядом начиналась балка. Николай Алексеевич знал эти места, он бывал здесь раньше, сюда загоняли его приступы тоски. Месяц назад он ушел сюда, и бродил всю ночь и решил бросить опостылевшую «бочку». Сейчас Николай Алексеевич упрекал себя в малодушии. Верно, что ему надоели бесконечные переезды, базарная толчея, жадные лица, гроссбухи Маньковского и мертвое карусельное постоянство номера. Больше всего хотелось сесть на свой мотоцикл и умчаться далеко отсюда, и не по вертикальной стене, а по живой земле, через болота, овраги и буреломы, навстречу могучим росным рассветам.

Но теперь это казалось ему изменой. Он вспоминал старые времена, первую свою получку, после того как Вилли Люденбах уехал на родину.

— Нуте-с, молодой человек, — сказал управленческий кассир Сыромятникову. — Нуте-с, вручаю вам дензнаки за две недели и ставлю вас в известность, что бельгийские франки, причитавшиеся господину Вилли Люденбаху, перевели на текущий счет фирмы, строящей турбины для Днепрогэса. Бельгийские франки нынче в цене. — И он расхохотался, довольный своей шуткой.

Для Сыромятникова это не было шуткой. Не жаль трудов, если так оборачивается дело. А труд был большой. Ему казалось, что и сейчас он чувствует жгучий пот, приваривший рубашку к спине.

Вечером гонщики собрались в «Астории». Они сидели там всю ночь. Они имели на это право. Один Сыромятников никогда бы не обогнал бельгийца, да еще в такой предельно короткий срок.

Он был счастлив. На следующий день начались гастроли нового, советского аттракциона.

Вспоминал Николай Алексеевич и войну. Всего две недели он служил вестовым при штабарме, но очень скоро все перепуталось, мотоцикл был разбит, он взялся за баранку грузовой машины, и его трехтонка была одна из первых, перебравшихся с грузом через ладожскую Дорогу жизни в Ленинград. Он рисковал ежедневно, изо дня в день его жизнь была под угрозой. Но он не искал опасности, он ее презирал.

После войны он вернулся к «бочке». Совсем недавно, когда Николай Алексеевич бродил по этим местам, он говорил себе, что именно в этом была его ошибка, что надо было найти другое дело, а сейчас он с гордостью вспоминал, как взялся восстанавливать «бочку», как был одновременно и ее конструктором, и снабженцем, и администратором…

Поиски опасности? Слова звучали оскорбительно. Положа руку на сердце, старая «бочка» этого не заслуживала: она привыкла к трудовым рукам. Именно так и надо сказать Виктору. Не притворяться больным, а прийти на поплавок и сказать обо всем, что есть на душе. И чем спокойней он будет себя держать, тем резче прозвучит его слово.

Шампанское было заказано к девяти часам, и лед уже успел подтаять.

— Может быть, Николай Алексеевич на радостях совершает круг почета по городу? — пошутил Казанцев-Волжский.