— Дурак! — крикнул перебежчик.

Абатуров и Лобовиков молча наблюдали за ними.

— Господин обер-лейтенант… — тихо повторил пленный.

Перебежчик еще раз громко крикнул:

— Дурак! Дурак!

— Отставить, — медленно сказал Абатуров. — Повторите, что вы говорили о приказе коменданта, — обратился он к пленному.

— Комендант приказал дожидаться помощи. Помощь придет очень скоро, — отвечал пленный, переводя взгляд с Абатурова на перебежчика, в котором он признал свое начальство.

Перебежчик внимательно выслушал пленного.

— Это сумасшедший, — сказал он презрительно и, пожав плечами, добавил: — Результат осады.

— Прекратить болтовню! — приказал Абатуров. — Как вас зовут?

— Я все сказал…

— Как его зовут? — спросил Абатуров у пленного.

— Обер-лейтенант Вирт.

Вирт стоял молча. Желтое его лицо снова стало тупым и равнодушным.

— Я кликну Осокина, — предложил Лобовиков. — Не нужны они нам больше.

— Да, да, — согласился Абатуров.

Они снова остались одни.

— Игра стоила свеч, — взволнованно заметил Лобовиков. — Значит, немцы отдали своего офицера для того, чтобы неправильно информировать нас. Они хотят во что бы то ни стало, чтобы мы штурмовали… — он посмотрел на часы, был первый час ночи, — сегодня! Но ты трижды прав, Алексей Петрович, ты трижды прав — мы будем их штурмовать тогда, когда мы этого захотим.

— Да, — сказал Абатуров, — мы будем их штурмовать именно сегодня.

Лобовиков удивленно на него посмотрел:

— Ты что говоришь, Абатуров? Этого же хочет противник!

— Этого хочу я, — сказал Абатуров. — Слушай, Григорий Иванович, ты умеешь писать ультиматумы?

— Н-не знаю, — с сомнением сказал Лобовиков. — Не пробовал.

— Самое время учиться. Садись, бери перо в руки. Пиши: «Ультиматум. Коменданту немецкого гарнизона Грачи. Ваше положение безнадежно. Предлагаю вам прекратить сопротивление и сложить оружие на условии сохранения жизни офицерскому и рядовому составу гарнизона. В противном случае будете истреблены. Срок ультиматума истекает сегодня в восемь ноль-ноль. Командир части Абатуров». На машинке бы лучше напечатать, — вздохнул Абатуров. — Все ж таки документ. Ну да ничего! Разберут!

Затем Абатуров вызвал по телефону начальника своей артиллерии Верестова, командира приданных батальону танков Бороздина и командиров рот.

— Если враг не подчинится нашему ультиматуму, атака начнется сегодня в восемь ноль-ноль, — сказал Абатуров, открывая совещание, и изложил свой план.

В эту ночь никто не ложился спать. Несмотря на то что подготовка к предстоящему бою была закончена, у каждого находилось еще что-нибудь, казавшееся в эту ночь неотложным.

Четверо суток люди задавали себе один и тот же вопрос: чем кончится дело, ради которого они здесь? Но теперь, накануне решительного часа, они об этом больше не думали, словно решив, что ничего в их жизни предугадать невозможно.

После ночного совещания рота Бояринова разместилась по траншеям и щелям оборонительной линии, выстроенной за эти дни и обращенной фронтом на юг.

Вторая рота сосредоточилась на тех местах, где вчера были захвачены перебежчик и «язык». Роте было приказано в случае отказа противника подчиниться условиям ультиматума атаковать гитлеровцев в Грачах, тем самым отвлекая их силы от направления нашего главного удара.

Главный удар должна была нанести с севера третья рота при поддержке мощных танков Бороздина.

— Я буду во второй роте, — сказал Лобовиков Абатурову.

— Правильно, — одобрил Абатуров. — Там будет нелегко. — Он вынул часы. — Сверимся. У меня без пятнадцати семь.

— Точно, — подтвердил Лобовиков и, аккуратно застегнув свой полушубок, попрощался. Выходя, он встретился с Бояриновым.

Абатуров заметил, что они улыбнулись друг другу особой улыбкой посвященных в дело людей, знающих, что им предстоит играть в этом деле немаловажную роль.

— Ну что, не светает? — спросил Абатуров.

— Не имеет права светать, — улыбаясь, ответил Бояринов. — Согласно приказу положено светать в восемь ноль-ноль.

— Завтракал?

— Да нет, что там… Чаю выпил.

И Абатуров понимал: Бояринову, всегда внимательнейшим образом следившему за тем, чтобы бойцы были сытно накормлены, хочется ответить: «Завтракать будем в Грачах» — или что-нибудь в этом роде, что соответствовало бы его приподнятому настроению.

Сидя за столом и глядя на карту, которую знал наизусть, Абатуров подумал, что, наверное, он кажется сейчас Бояринову скучным.

«Он ждал этого часа четверо суток, — думал Абатуров, — а я два с половиной года. И он не понимает, не знает, что значит для меня этот предрассветный час».

— Бывает с вами, — вдруг спросил Бояринов, — что в самый важный момент в голову приходят посторонние мысли?

— Допустим… — сказал Абатуров, удивившись неожиданному вопросу.

Бояринов покрутил головой, словно был недоволен таким ответом.

— Вы тогда, наверное, можете заставить себя думать о главном? — спросил он.

— Могу, — отвечал Абатуров.

— Так, — сказал Бояринов мрачно, но тут же лицо его просветлело. — А я вот сейчас думаю об одной девушке и о том, что люблю ее и что она меня любит…

Абатуров не знал, как продолжать этот разговор. Он смотрел на мальчишеское лицо Бояринова и спрашивал себя, всерьез ли все это.

— Уставом не запрещается, — попробовал отшутиться Абатуров. — Думайте о ней на доброе здоровье. Кстати, как ее зовут?

— Лизой, — ответил Бояринов не смущаясь. — Мы поженимся. Это решено.

Абатуров низко склонился над картой, чувствуя боль от этой неожиданной исповеди.

— Я очень часто думаю о ней, — продолжал Бояринов. — Сказать правду — всегда. И даже в бою. Она как будто всегда со мной. Как будто приросла ко мне. Вы меня извините, товарищ капитан, — сказал он, вставая. — Хотелось поделиться. Разрешите идти?

— Подождите, — сказал Абатуров, сам не зная, почему он удерживает лейтенанта, и, оторвавшись от карты, посмотрел на Бояринова.

«Молодость… — думал Абатуров. — Ну, а я что — старик? Пережитое старит. И горе оставляет свои печальные следы. А они? — подумал он о Бояринове и о его невесте. — Да знаю ли я, что им пришлось пережить, из каких потемок выбиралась их молодость, на каком огне закалялась, чтобы восторжествовать над любыми превратностями войны, на каком ветру крепли их голоса, чтобы с такой чистотой сказать о любви до гроба?»

Абатуров выпрямился, встал и, подойдя к Бояринову, обнял и поцеловал его. Бояринов, удивленный и взволнованный, крепко пожал ему руку и молча вышел.

Без пятнадцати восемь Абатуров крикнул Бухарцева и они вместе направились к наблюдательному пункту. Отсюда до НП было метров пятьсот, и Абатуров не торопился.

Они шли в тишине. Вокруг не было заметно даже признака человека. Земля скрыла людей. Казалось невозможным, чтобы эти бедные перелески, овражки и тропочки могли внезапно ожить и наполниться грохотом. Где-то далеко вставало солнце, наверное очень далеко: свет едва проникал сюда; казалось, ночная темнота не исчезает, а соединяется с черными, нависшими над землей тучами.

На наблюдательном пункте — в крохотном блиндажике, возвышавшемся над местностью, — уже находились телефонист, радист Чуважов и разведчик-наблюдатель. Передняя стенка блиндажа была полуоткрыта. Здесь были установлены стереотрубы.

Ровно в восемь Абатуров взял телефонную трубку и вызвал начальника штаба:

— От фашистов ответа не было? Нет? Не сомневался. — Он вызвал Лобовикова. — Комиссар? Начинаем работать на тебя!

И, как бы в ответ на его слова, послышался сильный, словно рвущий воздух, клекот моторов.

Абатуров вышел из блиндажа. В то же мгновение наша артиллерия молотом ударила по холмам. И в ту же минуту из лощины, где стояли «катюши», бурно вырвались огненные кометы. Небо над Грачами, словно обожженное, полыхнуло ярко-красным цветом. Абатуров снова спустился в блиндаж.