— Здравствуйте, товарищ майор. Как ваше здоровье?

— Мое здоровье? — удивился Черняев.

— Вчера командир полка сказал, что вы заболели…

Черняев смутился и переменил тему:

— Вы разве работаете здесь?

— При немцах я была судомойкой в столовой, а теперь… Теперь, наверное, скоро на родину. Пока помогаю им немножко. Познакомьтесь, пожалуйста. Это Герта, это тоже Герта — Герта-вторая, это Марта.

Герта, Герта-вторая и Марта, вежливо улыбаясь, произнесли «здравствуйте». Черняев снова козырнул.

Девушки подняли чушку и, стараясь, идти в ногу, понесли к шахте. Черняев быстро подставил плечо и поднял чушку на вытянутых руках.

— Куда нести? — спросил он весело.

— К шахте, к шахте, — разом закричали девушки.

Черняев быстро донес чушку и опустил на землю.

Наступило молчание. Валины подруги вежливо улыбались.

— Что, вечером снова будет музыка в клубе? — спросила Валя.

— Нет, сегодня не будет, — ответил Черняев.

— Заходите к нам, товарищ майор. Если свободны — заходите. Отец будет доволен.

Черняев в третий раз козырнул.

— Так зайдете? — переспросила Валя. — Мы теперь живем в восьмом коттедже.

Вернувшись домой, Лешка занялся гимнастеркой Черняева, которую тот основательно запачкал.

— Ты отдыхай сегодня, — сказал Черняев. — Завтра занятия начнутся, будет не до прогулок. Кстати… фамилию ты их знаешь?

— Костровы, — отвечал Лешка, — как войдете, дверь прямо.

В девятом часу вечера Черняев постучал к Костровым. Валя открыла ему дверь. За столом сидели мальчик и девочка лет семи, по-видимому близнецы, и ели суп. При виде майора они бросили ложки и замерли.

— Здравствуйте, ребята. Будем знакомы: Черняев.

Дети засмеялись и уткнулись в тарелки.

— Вы с отцом поздоровайтесь, — сказала Валя негромко.

— Вот папа, — сказал мальчик, показывая на кровать.

Черняев подошел ближе. На кровати, лицом к окну, лежал худенький, совсем высохший старик.

— Здравствуйте, товарищ Костров, — сказал Черняев.

Старик не отвечал.

— Он очень взволнован, — шепнула Валя, словно извиняясь за отца.

Старик приподнялся:

— Благодарен весьма. Дети поели мяса с картошкой, и я поел.

Черняев с недоумением взглянул на него.

— Это ваш помощник принес нам мясо и картошку? — деловито спросил мальчик.

— Не знаю, не знаю, — сказал Черняев. Он действительно не давал никаких распоряжений, но догадывался, что это Лешкиных рук дело.

— Очень благодарен, — повторил Костров. — Да… если бы жена дожила до этого дня…

— Папа!.. — сказала Валя.

Но старика уже нельзя было остановить. Он рассказал Черняеву о том, как умерла его жена и как он сам заболел. Ему ведь пятидесяти лет нет, а вот что сделали с ним проклятые фашисты. Стариком стал глубоким. Вот уже три месяца не может подняться. А ведь трое детей. Старшая, Валечка, теперь за мать.

— Тебе вредно разговаривать, вредно волноваться, — сказала Валя. Но старик продолжал рассказывать горестную повесть своей семьи. Рассказал он и о той страшной ночи, когда их погнали из Стрельны, и о жизни в оккупированном Пскове, и, наконец, о жизни в лагере.

О Вале он говорил с гордостью: «моя старшенькая», «моя умненькая», «мамка наша».

Валя стояла позади них, и Черняеву хотелось обернуться, увидеть ее лицо, встретиться с ее взглядом.

«У нее печальные глаза, — думал Черняев, — красивые и печальные».

— Когда мы вернемся домой, в Стрельну, я поправлюсь, знаю, что поправлюсь, — сказал Костров. — Да нашего-то дома, наверное, давно уже нет…

— Новый будет!

— Да, будет новый, — повторил Костров, сжимая руку Черняева. — В первое же воскресенье поеду с детьми в Ленинград. Ведь я же ленинградец, а в Стрельне стал жить, только когда женился. Да, не дожила, не дожила Анастасия Петровна…

Стемнело. Черняев слышал, как Валя возится с керосиновой лампой.

— Когда мы вернемся… — начала Валя, но не докончила и стала подкручивать фитилек, глядя, как разгорается маленькое оранжевое пламя. — Садитесь, товарищ майор, будем ужинать.

На следующий день начались учения, и Черняев больше недели не появлялся в городке. Он и ночевал в поле, как этого требовала служба. Дивизион снова отличился, и сам командир корпуса похвалил Черняева за слаженность орудийных расчетов.

Учение было закончено, но Черняев не почувствовал обычной разрядки. Глядя на командира полка, он завидовал той легкости, с какой Ларионов перешел на дела обыденные.

«Домой, домой, надо отдохнуть», — подумал Черняев, но мысль о том, что он скоро будет дома и отдохнет, не радовала его.

Лешка собрал ужин. Так же, как и после боя, полагалось закусить поплотнее.

— Яичницу сейчас жарить или обождать? — спросил Лешка.

— Да все равно, — равнодушно ответил Черняев.

Сев за стол, он взял вилку, задумчиво повертел ее, потом вскочил, схватил фуражку и быстро вышел из комнаты.

Дверь открыла Валя.

— Так поздно… — сказала она, — отец уже спит.

— Валя, — сказал Черняев умоляющим голосом. — Только что кончилось учение.

— Подождите, я накину платок.

Черняев закурил, но в это время вышла Валя. Он бросил папиросу, взял Валю под руку, и они вышли на шоссе.

Еще несколько минут они шли молча, и Черняев подумал, что так больше нельзя. Он стал придумывать, о чем бы спросить Валю. Может быть, рассказать ей о том странном душевном неустройстве, которое он испытал после учений? Но лучше было ни о чем не говорить и не нарушать внезапного счастья, которое только в том и заключалось, чтобы идти вместе с Валей и, не видя Валю, представлять ее лицо, то напряженное и даже страдальческое, как в первый вечер их знакомства, то странно задумчивое, каким оно было, когда Черняев пришел к Костровым.

Вдруг резкий свет выскочившей из-за поворота машины осветил их. Черняев посмотрел на Валю и в то же мгновение заметил, что и она глядит на него, и понял, что она тоже хотела увидеть его и думала о нем. Это мгновение сблизило их.

Машина была уже далеко. Снова стало темно. Валя положила руку на плечо Черняеву. Он обнял ее и поцеловал.

Он хотел еще раз поцеловать ее, но Валя, приподнявшись, обняла его руками за шею и сама стала целовать Черняева. Она целовала его и говорила о том, что любит его, что он такой, каким она представляла его давно, еще в Стрельне, когда не было немцев. А потом, при гитлеровцах, она постоянно боялась, что ничего никогда не сбудется, жизнь пройдет без него, без любви, несчастье будет длиться долгие годы — только несчастье, и когда наконец придет он, она уже высохнет, как ее мать, и будет только страшно, что молодость ушла, но изменить уже ничего будет нельзя.

Ночью, дома, Черняев вспомнил Валины слова и задумался. Ему двадцать пять лет, а видел и пережил он столько, сколько другому хватило бы на несколько жизней. Зрелый человек? Но не одни только тяжелые испытания, лишения и страдания делают человека зрелым. Да и можно ли назвать человека зрелым, пока он не испытает настоящего счастья?

Этот вопрос он задавал себе и раньше. И всегда начинал думать о жизни, которая наступит после войны. Он ясно представлял себе возвращение в Ленинград. Мысленно Черняев видел себя на ленинградских улицах, мечтал о театре, музыке, книгах — обо всем, что дает человеку настоящее счастье. Но то были только внешние контуры будущей жизни. Глубокое ощущение того нового, что наступит, еще не пришло к нему. Какой же она все-таки будет, эта жизнь, когда они вернутся?..

Сейчас он не думал о возвращении домой. Он думал только о Вале и в тысячный раз видел ее лицо, на мгновение освещенное автомобильными фарами. Ему было больно вспоминать, с какой поспешностью она обняла его и как вся вытянулась, когда он ее целовал. Но, думая о Вале, он так ясно ощущал свое близкое будущее, как будто оно и в самом деле уже вошло в его комнату вместе с резким осенним ветром.

С этой ночи для Черняева началась новая жизнь. По-прежнему полк стоял в шахтерском городке и по-прежнему второй дивизион считался лучшим, а Черняев — наиболее знающим, дисциплинированным и неутомимым командиром, но теперь все было освещено новым светом.