Ночью, когда немцы отступили, западня захлопнулась. Издали казалось, что из самых сугробов вырвался огонь и, прорвав ледяную корку и разбрасывая искры, кинулся на строения.

Деревня сгорела так быстро, словно огонь сдул ее одним жестоким порывом. Обозначились черные квадраты земли, по краям которых, зажатый между пеплом и снегом, бежал огонь. Вокруг этих затухавших костров повзводно отдыхали бойцы. Пленные немцы стояли рядом.

Ларин тоже присел у огня. Горьковатый дым клонил ко сну. Сквозь дрему он слышал разговоры и восклицания. Много раз слыхал он эти разговоры и восклицания, после того как кончался бой и стихал первый порыв ярости.

Кто-то дотронулся до плеча Ларина. Он открыл глаза и увидел Николая.

— Хорошо стреляли, — сказал Ларин. — Орудий с передков не снимайте. Сейчас подтянется сюда весь дивизион. Садись. — Он снова задремал, и Николай сел рядом с ним.

— Первый раз, товарищ капитан, живых немцев вижу, — сказал Новиков.

— Что, что?

— Я говорю: в первый раз немцев вижу, — повторил Новиков, со злым любопытством разглядывая пленных. — Сброд…

— Это точно, что сброд, — подтвердил Богданов. — Однако первое время вводили в заблуждение. Помню, в июле сорок первого я ихнего караульного начальника снял. Притащил к комбату. Рубашонка аккуратненькая, воротничок отутюжен и на брючках складочки, — рассказывал Богданов. — Ну, рыцарь, да и только.

— К стенке поставили? — спросил кто-то возбужденно.

— Обожди! Сел наш рыцарь за столик, взял в руки карандашик и со всеми подробностями объяснил обстановочку. Мы по этой обстановке так потом вдарили…

Бойцы захохотали. Но кто-то тяжело вздохнул, и смех разом стих.

— А это я, — сказал Родионов, поднимаясь. — Да вы не беспокойтесь, товарищ младший лейтенант. Я их и пальцем не трону. Видеть их не могу. Тошнит… Разрешите отойти…

— Разрешаю, — сказал Новиков.

Бойцы разговаривали между собой, и гитлеровцы тревожно прислушивались к этому разговору.

— Вот в Германию придем и всему миру расскажем, что фашисты у нас натворили. И весь мир ужаснется…

— Мир ужаснется, а воюем-то мы одни.

— Трудненько будет их научить по-человечески жить.

— Однако придется.

За ночь к новой линии фронта подтянулась вся дивизия. И снова началась жизнь, которую раньше, до наступления, невозможно было представить и которая сейчас казалась обычной и естественной.

Утром батальон подошел к новой оборонительной линии немцев. Разведка сообщила: артиллерийские доты.

Сарбян получил приказ занять оборону, Ларин — перейти на методический огонь.

Макеев пришел на наблюдательный пункт первого дивизиона для того, чтобы объяснить Ларину боевую задачу.

— Все силы сосредоточиваются сейчас на направлении главного удара — Красное Село. Наша дивизия обеспечивает операцию с фланга. Когда Красное Село будет взято, весь немецкий фронт затрещит. Нам приказано перейти к жесткой обороне. Ясно вам, Ларин?

— Ясно, товарищ подполковник. Разрешите доложить, товарищ подполковник, имею дополнительные соображения.

Макеев взглянул на него спокойно:

— Докладывайте.

— Немцы рассчитывают на силу своих артиллерийских дотов, — говорил Ларин волнуясь. — Для них совершенно очевидно, что мы займем оборону. А я предлагаю неожиданным для немцев ударом прорваться и продолжить наступление. Вывести весь мой дивизион на стрельбу прямой наводкой. Вот что я предлагаю.

Разумеется, Макеев не мог нарушить приказ. Но соображения Ларина показались ему дельными, и он шифром передал их командиру дивизии.

— Соединяюсь с верхом, — отвечал командир дивизии. — От аппарата не отходите. — Через двадцать минут Макеев услышал знакомый голос: — Командующий разрешил под мою личную ответственность. Действуйте.

Ларин сразу же вызвал к себе командиров батарей. Те вынули записные книжки из планшетов, но Ларин сказал:

— Можно не записывать. Дивизион на прямую наводку. Вопросы будут?

У командиров батарей не было вопросов. Только Воробьев, спрятав записную книжку в планшет, сказал Ларину:

— А я полагал стрельбу с открытых позиций только для моей батареи.

— Весь, весь дивизион! — весело крикнул Ларин.

Макарьев сообщил с огневых:

— Выходим побатарейно с интервалом в пять минут.

Ларин представлял себе ясно, что означает для орудийных расчетов переход на открытые позиции. Только половину пути орудия могли двигаться на тягачах. Далее начиналась снежная равнина, по которой прошла пехота. Шум тягачей мог привлечь внимание немцев. Значит, орудия будут вытягивать вручную.

Первым на прямую наводку пришло орудие из Новиковского взвода. Ларин побежал навстречу. Увидев, что на бойцах гимнастерки в огромных пятнах пота, он крикнул: «Немедленно надеть полушубки!» — и приказал выдать людям водки.

Новиков, с лицом возбужденным и счастливым, говорил:

— Как много мы прошли! Товарищ капитан, как много мы прошли! — И, встретив настороженный взгляд Ларина, пояснил: — Я говорю, немцев как далеко отбросили!

Расстояние, которое Ларину и Сарбяну и всем тем, кто шел вперед эти сутки, казалось нестерпимо малым, Новикову и всем тем, кто эти сутки не отошел от орудий, представлялось огромным. И радостная интонация Новикова передалась Ларину.

— Маскировать орудия в снегу! — крикнул он.

Пришло второе орудие. За ним третье. Батарея встала на позиции.

Ларин продолжал отдавать приказания, но уже в новом, счастливом настроении.

Макарьев пришел последним, спросил озабоченно:

— Что, молчат немцы?

— Молчат. Боятся обнаружить себя. Однако Богданов кое-что рассмотрел. У немцев здесь артполк стоял. Из группы, которая по Ленинграду стреляла. Ну, полка тут, положим, у них сейчас нет. Подразбили, и с воздуха и с земли подразбили…

Подбегали командиры орудий, докладывали о готовности. Пехота сосредоточивалась для штурма. Ларин вынул секундомер.

Через четыре минуты дивизион открыл огонь.

— По цели, — говорил Воробьев, лежавший рядом с Лариным. — Полетели бревна, камни, металлические части, — продолжал он, не отрываясь от бинокля.

— Огонь! — с такой силой крикнул Ларин, словно хотел заглушить главную свою мысль, что вот сейчас немцы ответят по его орудиям, стреляющим с открытых позиций.

— Огонь!

Но Ларину только показалось, что он подал команду: воздушная волна бросила его на, землю. Спустя мгновение он это понял. Во что бы то ни стало надо было оторваться от земли.

— Огонь!

Но это был не его голос. Он не понимал, что с ним, хотел спросить у Воробьева: «Воробьев, что со мной?», но тот лежал, уткнувшись лицом в снег.

— Огонь!

Дивизион стрелял. Дивизион стрелял — и это было самое важное. Ларин заставил себя оторваться от земли. Он встал на колени и сразу же увидел, что немцы разбили четвертое орудие. Увидел убитых и раненых и Макарьева, отчаянно кричавшего:

— Огонь!

Ларин встал на ноги. Вынул секундомер. Несколько секунд оставалось до того мгновения, как пехота должна ворваться в ослепленные немецкие доты.

— Прекратить стрельбу, — сказал Ларин, не зная, услышит ли его Макарьев.

— Прекратить стрельбу! — крикнул Макарьев.

Ларин глубоко вздохнул и вытер с лица густой липкий пот.

Через несколько минут над артиллерийскими дотами противника затрепетали маленькие красные флажки.

Почти одновременно Ларин услышал, как Макарьев крикнул «ура!» и как Елизавета Ивановна сказала наводчику четвертого орудия:

— Обнимите меня за шею. Я перенесу вас в тыл.

Тыл находился в ста метрах отсюда. Глубокий окопчик, неизвестно кем и когда вырытый, — там находилась санчасть полка.

— Нахожусь в артиллерийском доте противника, — передал Ларин Макееву. — Пехота ведет бой впереди, метров восемьсот от моего НП.

Ларин устроил свой наблюдательный пункт между камнями, видимо служившими до войны основанием добротной дачи или магазина. Мертвые были убраны. Раненых унесли. Ларин видел, как Макарьев, переходя от орудия к орудию, что-то рассказывал, по-видимому, смешное: бойцы смеялись.