Началась война. Елизавета Ивановна отказалась эвакуироваться. Смоляр ее не уговаривал. Известно было, что командир дивизии по этому поводу беседовал со Смоляром, но Батя, тряхнув кудрями, заявил: «Нет, товарищ генерал, не справится Лиза без меня. Десять лет мы женаты, и куда конь с копытом, туда, извините, и рак с клешней».
Сейчас Елизавета Ивановна работала в госпитале медсестрой, ко по-прежнему навещала мужа в Кириках и хозяйничала на праздниках. И каждый, кто приезжал из полка в Ленинград, обязательно привозил ей письмо от Бати.
Елизавета Ивановна обрадовалась Ларину.
— Павлик! — И поспешно спросила: — Привезли письмо?
Большая комната, очень светлая. В окнах выбиты стекла, но фанера еще не вставлена, и свет проникает свободно.
Елизавета Ивановна читала письмо, а Ларин смотрел на нее и видел, что она изменилась за это время, сильно похудела. И эта не свойственная ей худоба изменила не только ее фигуру, но и выражение ее лица. Она вдруг заплакала горько, по-детски беспомощно. Маленькая сумочка висела на ее руке. Елизавета Ивановна спрятала туда письмо.
— Ах, Павлик, — сказала Елизавета Ивановна, вытирая слезы. — Жив он, жив. Главное — он жив. Знаете, Павлик, если с ним что-нибудь случится, я этого не переживу.
Ларин сказал:
— Я, Елизавета Ивановна, не понимаю… Так себя расстраивать! Как это можно…
Она больше не плакала. Стояла посредине комнаты, маленькая, похудевшая.
— Я знала, что он воюет, — говорила Елизавета Ивановна. — Столько раненых, а к нам ведь все тяжелых привозят, которым в медсанбате помочь нельзя: Все койки заняты. В коридорах лежат. А я хожу и думаю… Думаю, что, если вот так Батю моего привезут.
Ларин не решался ее прервать.
— А тут еще обстрелы. Павлик, ведь вы не знаете, таких еще за всю блокаду не было. И к нам в госпиталь попало. Главного хирурга убило. Не знали его?
— Знал, — сказал Ларин тихо. — Дмитрия Степановича знал. Он меня оперировал в сорок первом.
— Раненых много погибло. Ужас! Хотели в другой госпиталь отправить, там тоже все переполнено. Вы сядьте, Павлик. — Ларин сел. — Когда же все это кончится?
— Скоро кончится, Елизавета Ивановна, — сказал Ларин, ненавидя себя за эти невыразительные, ничего не говорящие слова.
Елизавета Ивановна вздохнула.
— Завтракали, Павлик? Сейчас я вам стопочку дам.
— Ничего мне не надо, Елизавета Ивановна. Прошу вас, ничего не надо.
— Ну вот еще! — Она улыбнулась. — В полк приедете, Бате скажете: еще есть у меня чем угостить.
Елизавета Ивановна вынула из буфета стеклянный штоф с петухом на дне, налила водку в большую рюмку и поднесла Ларину.
— И закусить есть, — сказала она, отрезав кусочек какой-то копченой рыбки. — Ну, за Батино здоровье.
— За здоровье командира полка, — сказал Ларин и выпил.
— Теперь, Павлик, рассказывайте о себе.
— Мы, Елизавета Ивановна, воевали неплохо, — бодро сказал Ларин. — Сами знаете, силы неравные, но немцев ни на вершок к Ленинграду не подпустили.
— Да, да, — кивала головой Елизавета Ивановна. — Знаю, знаю, значит, отличился наш полк?
— Отличился, Елизавета Ивановна.
— Выпейте, Павлик, еще рюмочку.
— Спасибо. Выпью. Ваше здоровье!
— Вам когда уезжать?
— До трех часов в вашем распоряжении. Приказывайте!
— Может, в кино пойдем? — предложила Елизавета Ивановна.
Ларин обрадовался.
— В кино? С большим удовольствием!
Хорошо в прохладном, почти пустом кинозале. С экрана девушка поет песню, юноша на скрипке аккомпанирует ей. Они будут счастливы, но сколько препятствий надо преодолеть! Им суждено разлучиться, тосковать друг без друга, ревновать. Но любовь сильнее…
— Они встретятся. Вот увидите, Павлик, они встретятся, — шепчет Елизавета Ивановна.
Та же песня, которую пела девушка в начале фильма.
Неожиданно Елизавета Ивановна спрашивает:
— Слышите?
Толчок.
Песня. Скрипка подхватывает ее.
Толчок. Как будто кто-то постучал в закрытые двери кинозала.
— Слышите?
Снова толчок.
— Обстрел! Павлик, Павлик, идемте.
Дали свет в зале. Затих движок.
— Граждане, — говорит голос в репродукторе. — Проходите в бомбоубежище.
Они в коридоре.
— Граждане, бомбоубежище налево.
— Павлик, Павлик! Лучше на воздух.
Хрустит стекло в вестибюле. Яркое солнце бьет им в лицо.
— Как парит! — говорит Елизавета Ивановна. — У меня не выдерживает сердце.
На углу Садовой и Невского Ларин и Елизавета Ивановна простились.
— Надо торопиться: у меня с пяти дежурство в госпитале. Вот вам записочка для Бати. Всегда с собой ношу. А вдруг кого-нибудь из наших на улице встречу. До свидания, Павлик! Вы на трамвае?
Но Ларин не стал ждать трамвая. Он остановил военную полуторку и умолил водителя подвезти его на Васильевский остров. С того момента, как начался артобстрел, и потом, когда они выбрались из кино и прощались с Елизаветой Ивановной, он со страхом думал об Ольге. Он хотел только одного: как можно скорее, немедля, сейчас знать, что она жива и невредима.
— Ну как у вас, тихо? — спросил Ларин старуху вахтершу, и, когда та кивнула головой, он почувствовал, как тяжелая тревога отошла от него.
— На вот, передай Смоляру. — Грачев ждал его. Ларин взял конверт со штампом завода. — И скажи, что Грачев всегда о нем помнит.
— Спасибо, Илья Александрович. Вы и про то, о чем утром говорили, написали командиру полка?
Грачев улыбнулся, кивнул головой.
— Пойдем на завод, покажу тебе новый цех, новую сборку, где твоя Ольга работает.
В ста метрах от заводоуправления двухэтажное здание. Кирпич не облицован. Цех еще не покрыт, работают кровельщики.
— Вот о чем расскажи в полку, — говорил Грачев, — мы ведь здесь не запонки делаем. Для вас работаем. И дом этот (Ларин заметил, что он подчеркнул слово «дом») срубили наши же рабочие. В третьем пролете жену видишь? Она нас заметила, только виду не подает. Первая строительница — твоя жена. Мы, Ларин, еще один новый дом срубим.
— А где же старая сборка? — спросил Ларин. — Красивое такое здание? Там, кажется, у входа пальмы росли.
— Да, да, — сказал Грачев, — да, пальмы… Были и пальмы. И кактусы были, — Грачев сморщил лицо, как от сильной боли. И Ларин пожалел, что спросил о старой сборке.
— Ну, давай пройдемся по цеху, — сказал Грачев, — и слушай, что я буду тебе объяснять. Это тоже касается нашего артиллерийского… — Он не закончил фразу.
Удар. И — грохот.
Еще удар.
Рушится где-то… Уже близко. Удар.
— Я в штабе! — крикнул Грачев и побежал.
Ларин смотрит в третий пролет…
Станок. Однообразные движения Ольгиных рук.
Стон летящего снаряда и рев при разрыве.
Ларин стоит словно прикованный к месту. Мысль о том, что вот сейчас, когда он смотрит на Ольгу, именно в это мгновение все может быть кончено, входит в него, как игла.
Он рядом с Ольгой. Грохот удаляется от них. Стойкий запах пороха.
Возвращались они домой снова по набережной. Неподвижен воздух, и даже над Невой нет обычной прохлады. И волна — темно-синяя и усталая. Они шли медленно, словно повинуясь тишине…
— Не бойся за меня, милый, не бойся, так нам обоим будет легче… Да? Очень важно, чтобы ты за меня был всегда спокоен…
Милый, ты еще не знаешь, ты еще не знаешь, как важно, чтобы ты был спокоен за меня. Ты ведь любишь меня?..
Нет, скажи мне, скажи мне: «Оля, я люблю тебя». Так вот. Ну еще разочек…
Ну вот. А теперь я тебе что-то скажу. Сказать?..
Нет, не сейчас. Лучше дома или завтра… Когда-нибудь. — Она положила ему руки на плечи и, прямо глядя в глаза, сказала: — Павел, у нас будет сын…
Нет, нет, молчи. Я знаю все, что ты скажешь: война, фронт, обстрелы, надо пожалеть и себя, и маленького. Но все это неправда. Это все от себялюбия. — И она зло взглянула на Ларина, как будто бы он уже произнес эти ненавистные ей слова.
Ларин понял, что в ответ ему нужно сказать слова самые бесхитростные. И он сказал просто:
