Они переписывались. Раза два Ларин приезжал в Ленинград и оба раза бывал у Ольги. Никогда они не думали, что поженятся.

В начале марта Ларин приехал в Ленинград усталый и измученный до крайности. Таким его Ольга никогда еще не видела. Он был небрит, и она заметила у него в бороде несколько седых волос. Это в двадцать три-то года! Ей так стало жаль его, так захотелось пожертвовать для него чем-то своим. И уже потом, и всю ночь она чувствовала себя старше его, и ей все хотелось пожалеть его, приласкать, успокоить. Ларин утром побрился и стал снова похож на себя. «Пойдем, Оля, в загс», — сказал он, и Ольге стало смешно. Загс? А что, есть еще загсы в Ленинграде? Разве есть еще такие счастливые и такие сумасшедшие, как эти двое? Но Ларин хмурился, был серьезнее, был старше ее. Он был прав.

И вот Ларин снова здесь, и снова после боя. Теперь он был у себя дома.

Ларин заметил, что Ольга не дает матери ухаживать за ним. Сама пододвигает то стакан, то тарелку, сама нарезала ему хлеба, положила сахару — и эти обычные движения были сейчас той необходимой между ними связью, которую нашла Ольга и за которую Ларин был ей благодарен.

— Проводишь меня до завода?

— Конечно!

Когда они вышли на улицу, Ольга спросила:

— Заметил, как мама постарела?

Ларин кивнул головой.

— Это все из-за Николая. У них в школе младших лейтенантов выпуск на днях — и на фронт. Мама боится. Что с ней сделаешь? — прибавила она грустно и взяла Ларина под руку. — Так ты с братом и не познакомился. А хороший паренек… Совсем еще мальчик, и уже настоящий мужчина.

Свернули на бульвар Профсоюзов. Шли молча. На набережной Ольга предложила:

— Постоим немного. Есть еще время. Успею.

Подошли к парапету, смотрели на Неву — глубокую, чистую, не отягощенную нефтяными кругами. Волна несла на себе белый гребешок, вдруг окунала его, гребешок нырял и через мгновение, как опытный пловец, возникал на другой волне.

— Я о тебе много думал, Ольга, — сказал Ларин.

Он не чувствовал неправды в этих словах. Но когда же он думал об Ольге? В разрушенной траншее? Когда погиб Петренко? Когда пробивались к своим?

Он не думал тогда об Ольге, но сейчас Ларину казалось, что ощущение их близости не покидало его и в разрушенной траншее, и когда прервалась связь с дивизией, и когда он увидел Снимщикова.

— Пора, Павлик, идем!

Ларину хотелось сказать: «Еще немного побудем здесь», но, взглянув на ее озабоченное лицо, он ничего не сказал.

Переходя мост, Ольга спросила:

— Слышишь?

Короткие удары, как будто кто-то вдали ударил в барабан.

— Пойдем поскорее. Обстрел.

Далеко впереди рассыпчатый грохот. Теперь — позади них. Снова впереди, но ближе. И еще ближе — позади них.

— Они нас в вилку берут, — сказал Ларин серьезно, словно и впрямь немцы их двоих искали в Ленинграде.

С быстротой курьерского поезда промчался трамвай по Восьмой линии. И вдруг резко остановился. Сразу стало людно. Где-то зазвенело стекло. И словно звон этот был сигналом к разрушению, рухнула какая-то тяжесть, увлекла за собой другую, грозя обвалом всей неизвестной громаде.

Ларин втащил Ольгу в подворотню. Здесь уже стояло несколько человек. Старик в безрукавке и роговых очках, женщина с ребенком на руках и еще две женщины, обе с портфелями.

Разрушение продолжалось. Не было слышно свиста, только падение невидимых тяжестей заставляло вздрагивать улицу.

— А как вы думаете, товарищ капитан, какого калибра снаряды? — спросил Ларина старик в безрукавке.

— Не знаю, не могу определить…

— Калибр двести десять, — сказал старик в безрукавке и посмотрел на Ларина поверх очков. — Вот так-то.

— Проехало! — сказала женщина с портфелем, прислушиваясь.

Ларин тоже прислушался. Падение тяжестей прекратилось. Снова был слышен рассыпчатый грохот вдали.

— Второй раз он по тем же местам не стреляет, — робко сказала женщина с ребенком на руках.

— Глупая примета, — заметил старик в безрукавке и вышел на улицу.

Панель и мостовая были засыпаны щебнем и стеклом. На углу остановилась машина «скорой помощи». Из нее выскочили девушки с носилками.

— Трамвай! — крикнула Ольга и помчалась к остановке. Ларин за ней.

В проходной завода они расстались, и Ларин обещал ровно в четыре прийти сюда за женой. Он подошел к окошечку дежурного, попросил выписать пропуск к директору завода.

— Скоро, товарищ капитан, немцев прогоним? — спросила старуха вахтерша. — Каждый день по заводу шпарит. Шпарит и шпарит… — Она хотела еще что-то сказать, но, взглянув на Ларина, только вздохнула: — Пройдете двор, по левую руку от садика — заводоуправление.

Грачев ласково принял Ларина, обнял, расцеловал. Ларин отдал ему письмо Смоляра. Грачев неторопливо ножичком вскрыл конверт, вынул письмо, прочитал внимательно, затем, снова вложив его в конверт, спрятал в ящик.

— У Бати скверное настроение? — спросил он озабоченно.

— Я подполковника перед отъездом всего-то две минуты видел.

— Ну, а в бою разве не вместе были?

— Да нет. Я с пехотой впереди был, ну и…

Ларин оборвал себя. Вчера, когда командир полка передал ему письмо для Грачева, Ларин подумал, что вот как хорошо, вот кому он обо всем расскажет, обо всем, что пришлось пережить. В финскую кампанию и в начале Отечественной Грачев был комиссаром полка. Он дружил с Батей. Его любили и уважали за сильный характер и за доброту к воюющему человеку. Очень хорошо умел Грачев слушать. Молчит, слушает и, кажется, без слов говорит с тобой.

Но сейчас Ларин чувствовал необычную скованность. Быть может, причиной ее был только что пережитый страх за Ольгу и смутное, но тяжелое ощущение собственной вины.

— Попал я в окружение, — сказал Ларин угрюмо. — Ну, а поддержать нас не смогли… Немцы, конечно, навалились…

— Ах, вот что! — воскликнул Грачев. — Знаю, Знаю… Осталось вас семеро, отбивались. Знаю.

— Четырнадцать человек, Илья Александрович. Откуда вы знаете про нас?

— В Военном совете слышал. Говорили… Ну, словом, говорил такой человек, что я не мог усомниться. Слышал: наша дивизия прорвала немецкий фронт, а потом сдерживала натиск пяти отборных немецких дивизий…

— Пять дивизий? — спросил Ларин.

— Вот здесь, здесь это было, — сказал Грачев, подходя к карте.

Лигово, Пушкин, Колпино, Мга… Линия фронта обведена красным карандашом.

Странной казалась Ларину эта карта. Он привык к миллиметровке. Вынул ее из планшета, развернул.

— Вот, Илья Александрович, здесь примерно наша траншея. Я отчеркнул…

Но Грачев не стал разглядывать ларинскую карту.

— Вот здесь, — показал он на треугольник железных дорог. — Здесь немцы сосредоточили войска. Отсюда должны были прорвать наш фронт. Но этого не случилось. Провалились немецкие планы, — сказал Грачев и постучал пальцем по карте.

— Илья Александрович, — сказал Ларин, восторженно глядя на Грачева, — я так обо всем Ольге и расскажу…

— Ольге? — переспросил Грачев. — Ну вот что, друже, мне пора начинать рабочий день. Этот заводик — дело довольно хлопотливое. Зайдешь еще ко мне? Я письмо к Бате приготовлю.

— К четырем обещал Оле быть возле проходной.

— Держи пропуск. Зайдешь ко мне, а потом в цех за женой. Так?

Было тихое утро. На небе ни облачка. Улица в этот час пустынна. Быть может, именно поэтому все здания казались Ларину огромными и величественными. Ларин пешком отправился к Елизавете Ивановне — жене Смоляра. Она жила по другую сторону Невы, на набережной.

Жену командира полка Ларин знал давно. Еще до войны в лагерь она приезжала к Смоляру. У нее, как и у Смоляра, вились волосы, и на полном лице выделялись очень живые и выразительные глаза. И еще чем-то неуловимым она походила на мужа. И Ларин, к великому удовольствию однополчан, прозвал супругов «близнецами».

Елизавета Ивановна была общительна, принимала участие в полковой самодеятельности, и пела, и плясала, а на традиционных полковых праздниках показывала таланты незаурядной хозяйки. Жила она интересами мужа. Детей у них не было.