Перо у меня было бойкое, да и события за рубежом подхлестывали воображение. Неслыханное падение акций на биржах Нью-Йорка, Лондона и Амстердама, самоубийства крупных банкиров и промышленников… Сказочные богатства в любой момент могли превратиться в ничто.
Я никогда в жизни не видел живого банкира и лично был знаком только с одним крупным буржуа — владельцем магазина уцененной обуви. (Он приезжал в Берк-сюр-мер к больной жене.) Но под моим пером уже появился владелец сахарных плантаций на Яве («Семь шкур будет спущено с этих желтолицых дьяволов, клянусь королевой!»), и белоснежные яхты мультимиллионеров, и обитые кожей роскошные кресла угольных магнатов. И поскольку моя новая повесть «Крах» — о всеобщем кризисе капитализма — была задумана как некое «полотно», я решил расстаться с газетой.
Я уже знал, что настоящие писатели должны работать вдали от шума городской жизни, вот почему в конце февраля 1932 года я уехал в колхоз «Новый путь» Г-го района.
Устроили меня в самой просторной избе, и я сразу подружился с хозяином, Ильей Ивановичем. Мужик он был дельный, а главное, почти непьющий. Он давно овдовел и, как мне теперь кажется, немного гордился своим вдовством, то есть тем, что ради дочери не женился. Дочь звали Лизой, и она была моложе меня года на два.
Еще в Ленинграде я продумал железный режим. Работать с утра до обеда, потом быстрый моцион, и снова вдохновенный труд до ужина, а там и до петухов. Однако, если говорить по-военному, обстановка сложилась совсем иначе.
В избе было две комнаты. В первой, большой, спал сам хозяин, и там же стояла раскладушка моей композиции — из стульев, табуретки и гамака. Другая комната — Лизина, была совсем маленькая. В ней только и помещалась полуторная кровать, купленная Ильей по случаю окончания дочерью педучилища. Даже проверкой детских тетрадей Лиза была вынуждена заниматься в большой комнате. Такая топография не способствовала моему творчеству.
Хозяева вставали рано, но я просыпался еще до них. Художественная литература была в этом менее всего повинна. Никогда еще, с того времени как был задуман «Крах», мои мысли не были так далеки от каменных ущелий Уолл-стрита и от сахарных плантаций, где вот-вот должно было вспыхнуть восстание.
Илья Иванович растапливал печь, приносил воду, Лиза готовила завтрак и всегда первая уходила. Хозяин косился в мой угол:
— Молоко в кринке… Слышишь?
Наскоро умывшись и выпив молока, я садился за Лизин стол. Пока Лизины ученики постигали таблицу умножения, я запихивал маленький браунинг в задний карман владельца каучуковой империи мистера Райта. Только выстрел на собрании акционеров объявлял миру, что мистер Райт все потерял. Но вот из окна он видит черный «кадиллак», принадлежащий профсоюзному боссу, и у каучукового Райта созревает новая комбинация. Быть может, еще удастся предотвратить крах, быть может, он…
Ровно в двенадцать я вскакивал, стараясь не опоздать к концу школьных уроков.
Зима была необычайно снежная, а сейчас, к весне, чуть ли не каждый день мело, и все наваливало и наваливало снега. Я больше проваливался, чем стоял, но все-таки дожидался длинного школьного звонка. Звук был неимоверно тихий, но я был так чуток, что школьный колокольчик каждый раз звучал для меня колоколом громкого боя.
Колокольчик еще звенит, а двери уже распахнуты, и, как пробка от шампанского, вылетает шумная мальчишеская орда. Колокольчик замолкает, и тогда выходит Лиза в сопровождении степенных деревенских девчонок, благостная, как игуменья, решившая устоять от соблазнов дьявола.
Дьявол появлялся немедленно, в полупальто с барашковым воротником, споротым с папиной шубы, и в галошах, полных талого снега.
— Здравствуйте, Лиза!
Маленькие монашки прыскали в рукава и исчезали, словно таяли в мартовских сугробах.
От школы до дома было километра три, и эти три километра мы шли по узкой тропке, а на верхушках сугробов плавилось горячее солнце, и медленные стеариновые слезы стекали к нашим ногам.
Она старалась идти как можно быстрее, я — как можно медленнее, оба смотрели по сторонам, а если я поворачивался, чтобы хоть на мгновение взглянуть на ее милое розовое лицо или на белую косточку запястья, мелькавшую под варежкой, она бежала еще быстрее.
Прошла неделя. Повесть моя с каждым днем двигалась все труднее и труднее. Что-то мешало мне продираться сквозь джунгли капиталистического общества. Если в первые дни после моего приезда в «Новый путь» колонизаторы в пробковых шлемах успевали обогащаться за один Лизин учебный час, то спустя неделю они и утро и вечер сидели, обливаясь потом, в своих душных бунгало.
Я теперь вскакивал задолго до конца школьных уроков и к Лизиному выходу был по уши в снегу. Снова мы шли по нашему солнечному тоннелю, и снова оба молчали.
С другими девушками я и разговаривал, и шутил, а когда с соседней заставы приходили в увольнительную красноармейцы (граница была близко) и начинались танцы, я вместе со всеми танцевал и польку-бабочку, и польку-кокетку, и старинный танец кикапу, и сам играл на рояле из «Принцессы Турандот».
Вообще в деревне очень скоро на меня перестали смотреть как на чужого. Дважды я ездил к начальству и пробил подводу с мануфактурой, а вскоре выступил в газете со статьей «Скоро весна, а где семена?».
И потом я играл в карты. Особенного пристрастия к какой-нибудь игре у меня не было. В колхозе «Новый путь» играли в очко. Играл и я. Кстати сказать, азартнейшим игроком был Илья Иванович, которого я уже звал просто по имени. Но, бывало, придет Лиза, застанет нас и только скажет: «Папаня!» — и все, конец игре. Она садится за тетрадки, я еще немного потопчусь, взгляну на ее детскую косу, на узкую ее юнгштурмовку (их-то и завезли благодаря мне, и они пользовались большой популярностью — старухи и те носили), взгляну еще разок, и вот она уже нахмурилась и треплет тетради и ждет, когда мы наконец выкатимся.
И все-таки она сама всему помогла.
— Отец говорит, вы за границей были? — спросила она меня.
Вот только когда я понял, в чем мое верное оружие. Отнюдь не в молчаливых взглядах и даже не в отбитом транспорте юнгштурмовок.
Помню тот вечер, когда я начал: желтенький кружок света над ее головой, тетради в косую линейку и голубое сияние синих льдов за окном. Илья где-то резался в очко.
— Париж не случайно называют столицей мира. — Так начал я свою первую атаку.
— Да? — спросила Лиза, и в ее голосе я услышал заинтересованность.
— Столица мира, — подтвердил я. — Вы, наверное, слыхали, Лиза, об Эйфелевой башне? С нее виден весь гигантский город. Поднимаешься на лифте. Наверху кафе…
И почти сразу я запнулся. Я чувствовал какую-то странную скованность, какую-то непонятную неловкость. Писать, оказывается, куда легче, чем рассказывать.
Все-таки я довольно связно рассказал о знаменитом мюзик-холле «Мулен руж», что в переводе означает «Красная мельница». Действительно, к зданию приделаны два крыла, как у ветряной мельницы, они вертятся и создают иллюзию… Потом я нарисовал картинку Монмартра, кафе «Куполь», где проводит время богема.
— Понимаете, Лиза, Париж привлекает к себе богатых бездельников со всего мира. В модных ателье — у Ворта и Пакена — они шьют себе роскошные туалеты, У нас была такая картина — «Модель от Пакена», вы, может быть, видели?
— Видела. К нам кино из города часто привозят.
— Ну вот-вот… Знаете что, Лиза, хотите, я вам прочту главу из моей новой повести?
Я взял кусочек, написанный на этих днях. Лиза слушала меня внимательно. Мистер Райт снимает фешенебельный особняк на одной из самых тихих улочек Пасси. Тихо журчит фонтан во внутреннем дворике, мистер Райт устраивает званый вечер. Меха, драгоценности, смокинги, декольтированные дамы…
Я так увлекся, что не увидел, как потухли снега за окном и снова начало мести. Я, конечно, заметил, что Лиза несколько раз подходила к окну, но деревенские жители всегда беспокоятся о погоде: то слишком много снега, то слишком мало.
