Слетающиеся осенью со всей Европы скворцы наносят большой урон производителям масла: «скворец» [estornino] — прозвище сборщика оливок.

К столу подают поджаренные куски хлеба, которые натираются чесноком и половинкой помидора, после чего получают название «кока». Кокой зовется также открытый пирог с начинкой (случается, что и фруктовой). Кока у каталонцев — одно из культовых блюд, наряду с анчоусами (жареными или в масле), сардинками и печенным на углях луком-пореем. Поговорка гласит: «У кого есть мама, тот ест коку. У кого нет мамы, тот не ест ничего». Печеный лук-порей я не пробовал, а анчоусы всерьез уступают феодосийской малосольной тюльке.

Оруэлла, прибывшего в Барселону на побывку с фронта, преследовал голод: во время беспорядков в городе закрылись все лавки, и единственной пищей в гостинице оказались сардины. Официанты подавали их со всеми церемониями — по одной рыбке на тарелке, — и вспомнились эти сардинки, когда обнаружил, что абсолютно во всех ресторанах, где пришлось побывать, работа метрдотелей и официантов была превосходна, умна и деликатна.

Хлеб в Каталонии самый обычный, равно как овощи и фрукты.

А главное — после оливкового масла — блюдо Каталонии — любимая Дали утка в грушевом соусе.

Наш гид Сара — точеная резная мадонна: черные четкие черточки бровей, твердые губы, высокие скулы, длинная юбка, смуглота и веер в руках, которым она выражает грациозное нетерпенье, — объясняют происхождение горячего сладкого напитка El Cremat: готовится он из рома и носит название «Обожженный», поскольку перед подачей его поджигают. Массовым образом кремат готовили перед проводами военных моряков, отправлявшихся через Атлантику для подавления национального восстания на Кубе. Восстание началось в 1895 году и закончилось победой вскоре после взрыва американского броненосца «Мэн» у берегов Гаваны (правительство Маккинли объявило войну Испании, в результате чего она в 1898 году лишилась Кубы, Филиппин и Пуэрто-Рико).

За крематом следует мусс из фундука с инжировым вареньем.

Красная черепица крыш, узкие окна вприщур пропускают солнечный свет и бликующую рябь пронзительно синего моря — основа колорита гриновских рассказов, южнопортовая романтика, основанная на стремлении за горизонт, на миражах, которые из-за него доносятся; морской берег — лучшее место для пребывания романтиков, для упражнений в метафизике, чье ремесло состоит в созерцании незримого, в предвидении небывалого. Почти круглая бухта Росеса, с узким входом, отмеченным мигающими маяками. Бесшумная проворность официантов и говорливость метрдотелей. Устрицы, мидии и креветки в аквариумах. Здания XVI–XVII веков, мало чем отличающиеся от современных построек.

Морская прогулка в бухту, где раньше — до того, как в обиход вошло слово «экология» — добывали мрамор, отчего берег здесь изобилует подводными пещерами; в одном месте на урезе воды сложена мраморная пирамида, хорошо заметная, — она использовалась для погрузки камня на суда.

Широкая мощная лодка с немцами, англичанами и французами бросила якорь неподалеку от берега. Один за другим ее пассажиры застегнули гидрокостюмы, надели маски, забросили за плечи акваланги и попрыгали в воду. Последовал за ними и обнаружил, что дно здесь представляет собой почти отвесную скалу. Дотрагиваясь до нее пальцами, один за другим аквалангисты растворяются в потемках глубины; выпущенные ими пузырьки проходят сквозь стайки рыбок; там, в глубине, один за другим вспыхивают лезвия фонариков.

Аквалангисты поднялись все разом, согласно дисциплине и запасу воздуха в баллонах. Перед тем как вернуться в Росес, заходим в бухту Монтхой, чтобы взглянуть на скромное здание одного из лучших ресторанов мира — El Bulli. Больше рассказов о приемах деконструкционной кулинарии Феррана Адриа привлекают внимание яхты, стоящие здесь, — глядя на них, ясно видишь хорошую свободную жизнь, чьи сутки драгоценно укладываются в периоды переходов между портами Средиземноморья или Атлантики.

Трамонтана дует беспрестанно несколько дней с однообразной, сводящей с ума силой. Дома трещат и трепещут под ней. Матери встречают детей у школы, чтоб помочь перейти улицу, подвергшуюся натиску ветра. О каталонцах говорят, что они все с приветом, потому что сезонно подвержены трамонтане. Однако этот ветер для каталонцев — светлый образ, ибо приносит смену погоды.

Каталонцы блюдут самостийность и в том, что сторонятся признанных во всем мире испанских символов. На вопрос об Альмодоваре Сара — та самая девушка с резным лицом героини рассказа Александра Грина — отвечает строго: «Это хорошо, что Альмодовар прославил Испанию в целом. Но его творчеству я бы поставила пять из десяти».

Вечером в воздухе, кроме кораллового торжества заката, происходит следующее: над головами прохожих бесшумно взмахивают, снуют и пропадают в кронах платанов черные платочки летучих мышей; стайки крохотных, в половину воробья, черных птичек проносятся сквозь сумерки, вздрагивающие очнувшимися цикадами: несколько взмахов — и снова паденье, несколько взмахов — и снова вниз. Залив Росеса наполняется огнями, огни россыпью оживляют нагорье. На набережной иммигранты, преодолевшие Гибралтар, раскладывают на газетах свой нехитрый товар: поддельный ассортимент Louis Vuitton, пучки змей с пряжками вместо голов, пестрые башни, составленные из солнцезащитных очков. Вдоль парапета местные творцы вылепливают и вырезают из песка, смоченного сладкой водой, замки; еще в репертуаре песочных скульпторов — поклонение волхвов и мультяшные сюжеты. Коробки с мелочью стоят подле на парапете.

На веранды ресторанов забредают юноши со свежими букетами в руках: они требуют от сидящих за столиками мужчин купить их дамам розы. Юноши неотвязны, как и головокружительный аромат роз.

В бухте Росеса запрещена рыбная ловля. Но утром на груде валунов, подпирающих маяк, непременно встретится увлеченный рыбак, разложивший вокруг себя удочки. Если ему крикнуть «Ола!», он оторвет взгляд от кончика удилища, помашет рукой и скоро скроется за синей вывеской Puerto de Roses marina. После выхода из бухты нос судна глубже взрезывает волну, иногда в лицо летят брызги. Теперь стоит перейти на корму, ибо именно отсюда особенно ясно откроется скалистый берег, омывающийся гигантской линзой моря, которое дышит древностью палеозоя. Море свободно от государственного строя и всех последствий цивилизации. Ровно та же беспримесная могучая сила стихии правила на большей части поверхности планеты миллионы лет тому назад. Вот отчего путешествие морем так захватывающе. Вот отчего запах моря так будоражит в Каталонии, примешиваясь к густому запаху вина, оливкового масла и рыбы. Вот отчего так нескучно жить на берегу времени и мечты.

Ароматы детства продолжают раскрываться. Однажды мы плыли с мамой из Пицунды в Гагры, и меня укачало. Один матрос, не то клеясь к маме, не то пожалев меня, принес только что выловленную и зажаренную барабульку. С тех пор даже близко ничего подобного я ни в одном рыбном ресторане не едал. Вы же помните эти промасленные бумажные тарелочки — вощеный их картон, и бумажные стаканчики, державшие какао или мороженое не дольше пяти минут, после чего приходилось прикладываться к донышку губами…

И еще меня поразила прозрачность Черного моря — с пирса можно было рассмотреть каждый камушек на глубине шести метров. Каспий никогда бы не позволил до конца всмотреться в свою бутылочного цвета зеленоватую глубь. Вообще огромная разность между морями — во вкусе, запахе, цвете, виде берегов, — осознанная мною тогда, в семь лет, невероятно расширила мое мировоззрение. Это был едва ли не первый скачок, с эффектом вроде прозрения, потому что горький, но менее соленый Каспий стал пониматься мною с сыновьим чувством. Тогда я, вернувшись, окончательно различил материнские его объятия и всю его суровую твердость — нигде, кроме Каспия, я не видал таких яростных крутогрудых белых коней, штурмовыми рядами рушившихся от свала глубин на берег, разбиваясь и переворачиваясь через голову, разметывая пенные гривы.