Давид находит фамилию своего деда на одной из табличек — Брук — и протягивает к именам пальцы.

Мы выходим на холодный длинный перрон, синие огоньки на разъезде, по которому льется блеск рельс. Редкие фигуры путейцев иногда заслоняют синий фонарь. Пронзительный, немигающий его взгляд из невообразимой дали наводит оторопь, стерильный его свет как бы утягивает душу в великий простор и великое время шестой части суши.

В последнюю минуту, спохватившись, Давид бежит в машину за тфилин[29] и возвращается к подошедшему уже поезду. Утром он доставит нас на Белорусский вокзал Москвы — вокзал всех войн XX века, которые вела страна, пожертвовавшая собой, чтобы остановить зло, обрушившееся на человечество.

Однажды меня хорошенько разыграли. Зима третьего курса МФТИ, время сдачи теорминимумов Ландау, откуда следует, что учился я тогда еженощно, для чего после лекций и семинаров запирался в аудитории Главного корпуса (стул в дверную ручку), и вся доска была в моем распоряжении. Нет ничего удобней для черновых записей, чем просторная, во всю стену, елово-матовая, чуть посвистывающая под мелом доска. Под вечер я переходил дорогу (Московское шоссе) и возвращался в общагу Факультета общей и прикладной физики. Ясное дело, к концу дня голова с трудом воспринимала реальность, и однажды мои однокурсники, курившие в коридоре, меня окликнули: «Вот ты целыми днями где-то пропадаешь, а тем временем у нас война. Китай напал на СССР, бои на Даманском полуострове».

Короче говоря, последующие три дня они держали меня в полной уверенности, что 25 тысяч китайцев продвигаются к Хабаровску. Я же соображал только одно: надо бы сдать из экзаменов то и это, потому что скоро мобилизация, а когда вернусь, уже всё забуду, и трудно будет учить заново. Вероятно, это была моя самая хозяйственная мысль за всё время обучения в МФТИ.

Сейчас я вспоминаю этот случай и очень хочу точно так же очнуться от действительности, как от дурного розыгрыша, — тем более что никакие полезные мысли меня не посещают.

NB: все значительные писатели, рожденные вместе с XX веком, — Бабель, Платонов, Булгаков, Олеша, Набоков — пишут только об одном, в сущности: о всестороннем абсолютном провале эпохи. Остальное относится к воспеванию пустоты, тут трудно преуспеть. Отрицательный опыт ценен именно потому, что дает смысл выжить. Не столько способ, хотя и его тоже, сколько смысл. Это на руку естественному отбору, который как раз и канонизирует трагедию — при снисходительном отношении к другим жанрам.

Жаркие дымные ночи лета 2010 года были почти бессонные. Я беспрерывно смотрел кино: всё, что давным-давно хотел посмотреть, но никак не удавалось.

И вот странное сближение встретил при просмотре «Chinatown» Поланского. Джек Николсон в роли Гиттеса пытается распутать историю с махинациями вокруг водоснабжения земель близ Лос-Анджелеса и въезжает на частную территорию, на апельсиновые плантации: он мчится между рядов апельсиновых деревьев, но его всё равно останавливают и избивают.

Никогда не думал, что смогу увидеть то, чем там же, в Orange County, владел мой прадед, — баснословные апельсиновые рощи, о которых в моем детстве бабушка и родители говорили шепотом. Фильм был снят в 1974 году — и вполне возможно, что съемки проходили именно на его земле; кто знает, из чего судьба способна составить свою иронию.

Это — кроме того, что деспотичного начальника моего героя в «Матиссе» зовут Гиттис. Надо ли добавлять, что, когда писал, я еще не видел «Chinatown»? Вот это и называется: забвение как исток.

Когда-то, еще ничего не понимая в автомобилях, я решил купить на первые две зарплаты машину Дело было в Сан-Франциско, и меня интересовало одно: «Скажите, — спрашивал я продавца старенькой „хонды“, „олдсмобиля“, „шевроле“ или „мазды“, — эта машина доедет до Нового Орлеана?»

Новый Орлеан, родина джаза и «Трамвая „Желание“», был пределом моих мечтаний о перемещении в пространстве. Наверное, тут не обошлось и без Гекльберри Финна, стремившегося туда с Джимом на плоту по Миссисипи, но что меня удивило: все продавцы, не сморгнув и глазом и не ахнув, кивали: «Доедешь», — что говорило не столько об уловке, сколько об отношениях американцев с пространством: для нации, заселившей Дикий Запад, перемещаясь по смертоносным пустошам на телегах, семь верст — не крюк.

И я с замершим сердцем им верил и не верил, будто снова находил свидетелей неизъяснимого чуда, которое теперь уж непременно должен был опробовать на собственной шкуре.

С тех пор прошло двадцать лет, металл моей Chevy Nova не раз был переплавлен и, может быть, даже обрушился вместе с ракетой на военные бункеры в Ираке или плавает где-то в толще мирового океана частицей корпуса или оружия подводного атомного крейсера. Двадцать лет вместили не одну эпоху — за это время много чего произошло, и уж не вспомнить, в каком порядке: утонул, захлебнувшись ураганом Катрина, мой любимый город — главный ценитель креольской кухни и диксиленда; мировой порядок совершил множество мускульных усилий — рухнули одни тирании и окрепли другие, призрак Сталина обрел плоть и надвинулся на Европу Расстояние в пять тысяч километров теперь мне не кажется одиссеей Орфея, но я всё сильней скучаю по возможности так же вдруг размахнуться, достать кошелек и, слегка приценившись, купить билет на еще не объезженный транспорт, чтобы под Led Zeppelin вытянуться всеми четырьмя колесами вдоль параллели или меридиана, пожирая зрачком холмы, лощины, крохотные городки, их рухлядь, вывески, соломенное чучело полицейского в машине напротив городского совета и пожарной части под одной крышей, останавливаясь на задичавших заправках, вдыхая полынный пыльный запах Невады и жидкое галлюциногенное солнце Аризоны, — чтобы, наконец, в свой ненавистный обычно, а сейчас печальный день рождения въехать в собственную мечту, небывальщину, перестать верить глазам и ушам, смятенным ревущими на улице тромбонами, свингующими кларнетами, грохочущим на пузе блестящего, как антрацит, парня барабаном; крепко выпить и потом полночи переходить из бара в бар, встречая то там, то здесь уже знакомых уличных музыкантов, переменивших спортивные штаны и засаленные байковые рубахи на белоснежные сорочки и пиджачные тройки. А на следующий день еле-еле проснуться и долго завтракать на дебаркадере, пить кофе с Kent’ 100, двойной фильтр, один выдернуть зубами, щурясь на слепящую лоснящуюся муть большой реки, когда-то омывавшей ноги великой американской литературы — босые пятки Гека и Джима, — на плесе которой медлит черно-белый, хлопочущий плицами колесный пароходик, и понимать с неясной грустью, что на нем в океан безвременья уходит твое странное, как китайский фейерверк и полотна Левитана, время жизни.

Содом был сожжен не потому, что его жители хотели изнасиловать ангелов. А потому, что там всё было устроено наоборот: добро называлось злом, а зло — добром.

Вы думаете, так просто добро объявить злом, а зло — добром? Ничего подобного. Это огромная работа: и политологическая, и социологическая, и историософская.

Ясно, что глупость маленькая от глупости большой не отличается. Относится ли это к злу? Когда одно зло приходится терпеть и даже выражать к нему дружеское отношение — из опасения, что вместо него придет зло гораздо большее. Не ругай халифа, следующий будет хуже. Это глубинное свойство азиатского устройства, и многое из «Путешествия в Стамбул» полемически направлено именно против такого терпения. Ибо душить в себе желание изменить мир к лучшему, замещать его призывом улучшить себя самого, — настолько же верно, насколько и бездарно.