И то правда:

«— Начальник, отпусти на волю.

— А на чё те воля, Сеня?»

А еще Алексей Герман был убежден, что в России пропорция между добрыми-умными и плохи-ми-глупыми всегда была более обнадеживающей, чем где-либо. Что ж? Художник обязан быть отчасти идеалистом, иначе он не сможет любить своих персонажей. А это необходимо, чтобы они вызывали у нас сострадание.

Вечная память. Еще посмотрим.

Сколько ни вчитывался в письма Чехова, никогда не умел понять, как он к кому относится — любит или не любит. Всё у Антона Павловича тонет в иронии, все чувства. Что и есть признак страшной борьбы силы воли с меланхолией. Уж на что смешной писатель Зощенко, а грустней человека не было.

Мои детство и юность в своей демисезонной и зимней ипостаси прошли в подмосковном городке на 101 километре. Я играл упоенно в хоккей и наслаждался тем, что в городе обитало множество красивых и очень красивых женщин: в школе моей не было ни одной дурнушки. Впоследствии — в интернате и институте — мне часто приходилось вздыхать по былым временам и вспоминать своих соседей, супругов Баскаковых, которых я первые десять лет ни разу не видел трезвыми. В городке вообще пьянство было именно что повальным: после второй смены половина бойцов трудового фронта (Машиностроительный завод, Цементный, ЖБКИ) шла в «керосинку» и после залегала вповалку в кустах. Ближе к закату жены гегемонов отправлялись искать кормильцев. Мне было их, жен, жалко.

Супруги Баскаковы жили у нас за стенкой, за той самой, за которой спал я и слушал их битвы и нечленораздельные вопли. (Вот отчего у меня мрачная непереносимость сильно пьяных, прямо-таки звериная.) Самым духовным предметом в квартире Баскаковых был дембельский альбом хозяина, его я просматривал раз в год, на Первомай, когда происходило братание пролетариата с интеллигенцией в моем лице. (Интеллигентами у нас во дворе считались (дразнились) все, кто носил очки, а очки носил один только я. Что думали соседи о моих родителях, неизвестно, но они, родители, очков не носили.)

Итак, обычно всё начиналось после прогноза погоды, после песни «Надежда, мой компас земной», которую пела мне прохладная бетонная стена, обклеенная обоями, рисунок которых я помню много лучше Рембрандта. После «Надежды» вдруг падал и вставал шкаф. Падал и снова вставал. Затем ставилась пластинка и таборная песня «Валенки, да валенки, ой да не подшиты стареньки» раздирала мой мозг своим сталинским воем. Потом начинали летать бутылки, затем распахивалась дверь, и бутылки торпедировали лестницу. И только тогда отец шел закрывать эту лавочку. Напоследок падал пустой шкаф и снова вставал. Становилось тихо, и тогда я засыпал.

Еще Баскаковы любили выйти на лестничную клетку и проорать: «Да мы! Да мы вас, русских, двести лет под игом держали! И еще замучаем!»

А закончилось всё в одночасье. Зинка Баскакова весной, перед Пасхой, на радостях от первого солнышка полезла пьяная мыть окна и подскользнулась с пятого этажа. Летела, цеплялась за веревки бельевые на балконах, и выжила. А как вышла из больницы — завязала. Ходила чудная — трезвая, обзавелась наконец кое-каким хозяйством. Володька, муж ее, рыдал в три ручья, когда родители в Калифорнию уезжали. Так отъезд родителей оказался обильно омыт пьяными татаро-монгольскими слезами. Никто не плакал. Один Володька стоял и ревел белугой, утираясь рукавом брезентухи: «Семеныч! Куда ж ты собрался?!»

Перед лицом вечности язык — единственное сокровище нации, которое, в отличие от полезных ископаемых, и возобновимо, и неисчерпаемо. Хотя язык всегда, и в случае языка русского особенно, находится в отношении «сильно на вырост» с реальностью: их, с реальностью, брак всегда на грани развода, даже когда язык создает плоть действительности и зачинает в ней будущее.

Особенно это касается высшей формы существования языка: я говорю о поэзии. В целом поэзия в сравнении с языком естественным может видеться как язык пчел, язык ангелов, растений, инопланетян и проч., но мирозданию приходится с ним считаться в первую очередь, оставляя на потом иные достижения цивилизации. Ибо язык в силу своей магической, мистической, какой угодно властности, покуда жив хотя бы один носитель этого языка, способен подточить колосс империи и отправить его в учебники истории.

Как бы и что бы там ни было, как ни повернись история — Россия, российский народ обладает чрезвычайной метафизической заслугой, Девятым мая: жертвенной победой над антихристом. Увы, антихристом двухголовым. Вторую голову XX века еще осталось добить, но как только это произойдет, расцвет неизбежен, я верю.

Тут я мог бы извиниться за пафос, но не стану.

Да, оставшийся дракон — внутренний, с внешними драконами нам всегда было проще. Но тем не менее победа будет за нами.

Основания? Прежде всего они в языке. Теперь язык как никогда в истории обладает всеми необходимыми для высшего смысла степенями свободы. И что едва ли не важней: сейчас слышно каждого.

Если вглядываться пристальней — то поэзия необъяснимо претерпевает второе десятилетие небывалого расцвета. И это обстоятельство для меня как раз и является материальным залогом медленной и, вероятно, адски трудной Победы.

Я не стану говорить о том, что дно нащупано, что есть ощущение: отныне движение возможно только вверх. Что касается глубины падения — в этом спорте рекорды ставятся без труда.

Я только хочу сказать о вере. Понятно, что все большие повороты история совершала непредсказуемо, оставляя пророчества о них, о поворотах, для заднего числа. И можно уповать на эти непредсказуемые трансформации. Но веры им никакой.

Я говорю о вере в приближение нового 9 мая, главной рифмы 9 мая 1945 года, нового Дня Победы, вонзающего в гнилую пасть XX века луч света и говорящего с миром на языке будущего — на русском языке, сбереженном и выпестованном великим отрядом поэтов, павших и здравствующих, — короткими и длинными строчками свободы и смысла.

У Бабеля есть рассказ, где парнишка-красноармеец пишет домой письмо, и это читается как чистопробный Платонов. А вот что говорит Ногин в докладе XII съезду: «Транспортный подотдел в прошлом году был пустой комнатой, в которой ходил товарищ, не знавший своего начальства». Вероятно, нарастающая грамотность в народе позволила прорваться в язык особенным почвенным пластам, питавшим и Платонова, и тех, кто первый в своем роду обрел возможность описать в письме свою жизнь.

Моя бабушка проработала всю жизнь врачом. Хорошим врачом.

Училась она в Перми (Молотове, как она называла этот город по старой памяти), и на первом курсе медицинского института ее едва не отчислили вот за что.

Студентов привели в лабораторию, поставили полукругом у застекленной камеры, куда поместили собаку, а потом пустили туда хлор.

Первокурсники должны были стоять и записывать стадии умирания собаки.

Бабушка устроила скандал, истерику, разнесла лабораторию, чуть сама не отравилась хлором, собаку спасла, но ее решили отчислить.

Спас ее отчим — старый большевик Семен Кайдалов, бывший комиссар n-й Красной армии, освободивший Азербайджан от мусаватистского правительства и английских войск под командованием генерала Денстервилля.

Отчим спасет ее еще однажды, но это отдельная история.

Всю жизнь бабушка привечала всех окрестных собак той местности, где жила, — кормила и лечила: зашивала надорванные уши и порванные шкуры. Часто видел ее в кресле в саду, меланхолично штопающую шелковой ниткой очередную здоровенную кавказскую овчарку. Псов она обычно звала одинаково ласково: Барсик. Эти Барсики в нашем дворе не переводились, не говоря о кошках.