Вспомнил вдруг, как была у меня балетная девушка двадцати семи лет, из очень укорененной московской семьи. Всё в ней было хорошо, но всё время сокрушалась: «Старая я, старая. Как же я пронеслась мимо жизни». Водила она меня зачем-то на модные тогда сборища потомков хороших фамилий. Я ужасался пожелтевшим кружевам, запыленным бумажным цветам в петлицах и кускам янтаря с жуками размером с детский кулачок. Жила она в Замоскворечье, в моих любимых местах. Дом был полон дубовой резной мебели из пьес Островского. Сейчас вспоминаю это, будто побывал тогда в космосе, настолько нереально: двадцатисемилетняя белобрысая «старуха», обреченная чему-то Москва… А было мне двадцать лет.

Разница между Алабамой и Калифорнией, пожалуй, еще больше, чем между Москвой и Ташкентом. Во-первых, алабамское произношение таково, что даже только понять, сколько ты должен на заправке, — невозможно. Во-вторых, некоторые негритянские семьи из поколения в поколение продолжают жить вместе со своими хозяевами. Вот откуда в супермаркете в Бирмингеме, например, вы встречаете аккуратную старушку в инвалидной коляске, которую толкает благообразная негритянка тех же примерно лет, что и ее хозяйка, — и вид служанки совершенно благородный, и манеры, одета она в старомодную с иголочки юбку и кофту, с кружевными белоснежными манжетами и передником. Вот почему, когда вы гуляете в окрестностях, разглядывая лужайки и деревья-хиккори перед удивительными викторианских времен домами, — молодой рослый негр, подметавший дорожку перед домом, останавливается и почтительно кланяется вам, отчего вы в совершенном смущении кланяетесь в ответ.

Мой первый — и долго-долго единственный рассказ, написанный на коленке — на скамье Страстного бульвара двадцать три года назад, — был утерян нерадивым приятелем, который взялся отнести его в некую литстудию, куда сам носил свои научно-фантастические повести. Рассказ он показал, но назад не отдал, да я и не очень-то дорожил теми несколькими исписанными страницами. Странно, что впоследствии я стал всё чаще вспоминать этот исчезнувший рассказ. Давно канули приятель и эпоха, и вообще не велика потеря, но чувство занозы беспокоило. До тех пор, пока я этот рассказ не написал заново, просто так, чтобы был при мне. И дело не в самом рассказе. А в ощущении, что несправедливо утраченная собственность вновь обретена. Это чувство едва ли не больше самого потерянного рассказа. И хорошо еще то, что новый рассказ получился совсем другим.

Один из моих прадедов, Митрофан, был украинцем и кантором — главой общины и дома собраний субботников — людей, исповедующих иудаизм, проживавших в селе Козиевка под Харьковом. Узнал я про это в детстве, когда спросил маму, почему дед Митрофан на всех фотографиях, даже на паспорт, — в кепке.

В 1930 году прадеда вместе с тремя сыновьями сослали за «религиозную пропаганду» в Азербайджан. Но прежде раскулачили. Митрофан вспоминал: «Всю жизнь каждое утро я просыпался в пять — надо заняться коровой, козами, печкой. А тут проснулся — а зачем вставать? Всё советская власть отобрала».

По дороге в ссылку мой дед — старший сын Митрофана — Григорий заболел малярией, и его без сознания сняли с поезда в Дагестане, так что год Митрофан был уверен, что Гриша умер.

Два младших сына погибли в первые месяцы войны в котле под Киевом. Григорий тогда уже был контужен и ранен на Финской, поэтому его послали строить укрепления, подобные линии Маннергейма, на маршруте Майкоп-Баку, чтобы защитить апшеронскую нефть. Так что после Сталинграда он должен был встретить немцев. Но не пришлось.

После смерти жены и сыновей Митрофан немного сошел с ума и решил вернуться в родную Козиевку. Ночами шел, днем хоронился где-нибудь. Дошел по оккупированным территориям, поселился в землянке у дома лесника. Спас партизана, привязанного к дереву над муравейником. Связался с двумя партизанскими отрядами. Стал участвовать в операциях против немцев. И каждый раз брал расписку с командиров: такой-то участвовал в том-то тогда-то, его функции состояли в этом и этом. Дата и подпись.

Так что когда Митрофана после войны взяли особисты, ему было что им предъявить во время расследования. Через два месяца его выпустили и разрешили жить в родном селе.

Я был там, в Козиевке. Кругом поля и удивительный реликтовый лес: дуб и вяз, в лесу пахнет банным духом — вениками — и бродит множество сытых до отвала кабанов.

Прадед занимался селекцией, высчитывал с лупой число маковых зернышек в коробочке того или другого сорта мака и всегда пас коз, он и умер на выпасе от сердца.

На одной из фотографий он сидит за столом перед мазанкой, а на крыше стоит и пробует свежую солому козочка, которой скоро достанется.

Что еще сказать? Наверное, надо упомянуть, что прадед однажды очень мне помог. Так бывает. Когда никто, кроме предков, не может помочь их потомкам.

А еще мне очень нравится, что Козиевка находится в нескольких верстах от села, где жил великий чудак и философ Григорий Сковорода.

Почти любой хороший роман обладает своей мифологией выразительности, призванной воплотить личный опыт. В случае опыта метафизического без мифологии вообще не обойтись. Гностики — самый простой пример: они на каждом шагу только этим и занимались — сочинительством, зачастую аляповатым. Искусство — это следующий шаг в этом направлении, уровнем или несколькими выше. Кафка, например. Очень яркий представитель такого типа писателей. Кафка мне видится писателем абсолютно библейского склада: если воображать себе некую личность, способную написать (записать) Апокалипсис или главу о строительстве Храма (Замка), — мне всегда приходит в голову Кафка. Еще Хармс из этой когорты. И Беккет. И Камю (без «Чумы»). Джойс? Ну, наверное, да. Только его часть потом пришлось бы сильно редактировать путем вычеркивания. А вот Музиль остался бы без особых вмешательств. И, конечно, Бабель: без него новейший корпус предназначенных высшему уровню канонизации текстов просто немыслим. И Каннети. И Платонов.

Как-то раз рыбачил я на Оке под Велегожем. Старик и малец в плоскодонке у того берега сыпали сети; на следующий день снова приплыли, выбрали дырявые, стали разводить прорехи руками и укладывать в лодку вместе с рыбой. Рыбы было немного — она висела серебряными слитками в бурой путанице.

Рыбнадзор — «казанка» с двумя оранжевыми движками — вдруг налетела из-за поворота. Детина в защитной униформе орет в мегафон: «Держи к берегу! Сдавай сети, а то протокол составлю! Чему несовершеннолетних учишь, старый хрыч?»

Дед что-то отвечал неслышно. Рыбнадзор явно стушевался, примолк. Принял амбал в охапку негодные сети с уловом, и явно не терпится ему с глаз долой. Дергает стартер, дергает, но мотор чихает и глохнет. Наконец поршни приняли обороты, и лодка отвернула против течения на стремнину.

Дед потихоньку, немощно подгреб к моему берегу и пошел с усилием вдоль, вытягиваясь кое-как сутулой, почти горбатой спиной. И у него, и у внучка — очень народные лица, не стертые. Таким лицам нужен Репин, Сорока, Венецианов, Крамской.

Когда поравнялись, спрашиваю:

— Что, обобрал, сволочь?

Дед улыбается беззубо, хрипит:

— Ага! Говорю: оставь, жрать охота. Куда!

У мальчика открытое, чуть испуганное выражение лица, чумазые щеки. На нем выцветший дырявый пуловер: точно такой, в горизонтальную полоску, еще четверть века назад носил и я зимой как поддевку.

Бывают такие люди, что тень, отбрасываемая ими, имеет большее отношение к реальности, чем они сами. Если долго с ними общаться, внутри поднимется исподволь саднящее чувство горечи. С этим мало что можно сделать. Иногда помогает мысль, что это не люди, а выпавшие со страниц книги герои, настойчиво требующие полномерного воплощения — или возвращения под обложку. Вообще было бы справедливо, если бы за каждым человеком была закреплена его собственная книга. Пруст знал: если не выразил свою жизнь, значит, и не прожил. Довольно простое утверждение, на первый взгляд. Но если внимательней вдуматься, станет ясно: глубинное желание человека ощущать свою жизнь осмысленной и цельной может быть осуществлено только при помощи письма, не обязательно прямого, не обязательно биографического. Эпистолярный жанр — лишь малое следствие этого.