Тогда менты решили их просто не пускать в зал вылета.

Поставили постовых на входе.

Но вьетнамца пуля не остановит. Они, все одинаково маленькие и щуплые, собирались по кучкам и раз за разом принимались осаждать то один вход, то другой.

Оружием у них выступала справедливость: ведь в аэропорт может войти любой гражданин, правда? Ведь они могут провожать, встречать, улетать сами.

Менты пытались истребовать у них билеты как пропуск, но вьетнамцы уходили в несознанку и снова начинали щебетать и разбегаться, один, другой, глядишь, и прорвался.

Тогда менты выработали особый метод.

Надо сказать, когда вьетнамцы подходили ко входу, они делегировали впереди себя смельчака, который знал по-русски важные слова: «право», «можно», «летать», «самолет», «пройти». Смельчак произносил эти слова в произвольной последовательности и в ответ на недоумение мента снова начинал щебетать, а хор подхватывал.

Но тут мент больше не произносил ни слова, а молча давал вьетнамцу пощечину.

И всё.

Достаточно было сделать это только один раз, как вся группка вьетнамцев отшвыривалась на эстакаду, где они снова принимались совещаться и выдвигать в смельчаки более, на их свежий взгляд, достойного кандидата.

Вот эта сценка, повторявшаяся раз за разом, — вьетнамцы щебечут, мент бьет, вьетнамцы отлетают — время от времени всплывает в памяти, особенно когда я пытаюсь понять, на каком языке российская власть общается с теми, кто с ней не согласен. И обратно, когда думаю, на каком языке те, кто не согласен с властью, пытается ей оппонировать.

В субботу пляжи Тель-Авива представляют собой парад семейных и дружеских отношений. Сонмы разбегающихся детей, отцы, навьюченные младенцами и толкающие близнецовые коляски; на песке, на газонах и беговой дорожке — лица и тела, сочетающие страстность и целомудренность, привольные компании на шезлонгах и за столиками ресторанов, обезумевшие от счастья собаки, рассекающие бирюзовую муть прибоя, и стаи серферов, упивающихся сегодняшней метровой волной; олимпийского сложения татуированные десантники и летчики со своими грудастыми и рослыми подругами, достающими из походных холодильников пиво; и снова страстность и левантийская нега, облизанная еще не раскаленным майским бризом. Витальность во взглядах, жестах, интонациях. Пространный веер женских типажей: от припухлости тонкокожих белобрысых до бронзы узкоскулых — но непременно широкобедрых: широкие бедра точеных силуэтов царят на береговой линии от устья Аяркона до маяка в Яффо — ив этом главная нота способности к жизни, творимой желанием и плодоношеньем.

Холод, мороз чаще становится причиной смерти, чем жара. Хотя бы поэтому он ближе ко злу, к адскому Коциту. Проницательный Данте, тогдашняя мировая культура вообще еще пребывала в неведении о возможности жизни в областях, где борьба с морозом отнимает большую часть суток. Смысл рождается только за счет избытка свободного времени. В холодных же областях, порабощенных борьбой за выживание, рождается не смысл, а власть — насилие, благодаря которому можно переложить заботу о тепле для себя на других. Смысл, цивилизация вообще — продукт милостивого климата и тепла. И, кажется, ад для Данте имел все-таки отчетливую географическую привязку — к области неведения, к неизвестному благодаря своей бессмысленности Северу.

Мой отец много что может рассказать о жизни в России. Например, он как-то обмолвился мне — ребенку: «Запомни: советская армия — это тюрьма». Сам он служил в войсках связи три года, застал охоту ПВО на Пауэрса в Красноводске (говорит, шухер был адский), сорвал себе на всю жизнь спину неподъемными работами и чуть не помер от перитонита в Каракумах.

Однажды я его спросил:

— А что тебе особенно запомнилось? Что ты прежде всего вспоминаешь при слове «Россия»?

И услышал такое:

— Однажды в Ставрополье ледяная буря налепила столько снега и льда на линии электропередачи, что столбы повалились один за другим, как домино. И вот представь: степь, буран, мгла, ничего не видать, ветер валит с ног, а я тяну изо всех сил кабель и машу, машу рукой, показываю незрячему трактористу, куда дальше продвигаться — поднимать следующий столб. И так шесть километров.

— «Капитанская дочка», — сказал я. — Ты побывал вожатым Гринева.

Папа горько улыбнулся.

В конце девяностых я бывал в этих местах каждый день, так как работал в конце Большого Трехсвятительского переулка, и каждый день мы с моим другом-коллегой много времени проводили на улице и шатались туда-сюда по Трехсвятительским и Хохлову переулку; мы были молоды, а молодость — это всегда избыток любопытства, и так мы потихоньку местностью этой и увлеклись. А потом друг добыл программу, с помощью которой можно было склеивать панорамы. Так мы стали лазить по местным крышам и делать фотосъемки, которые потом выкладывали на корпоративный форум. Там, на форуме, началось серьезное изучение истории района, с подключением библиотек и т. д.

Нет более возвышенной точки в центре Москвы, и, наверное, от этого здесь так хорошо. Ночью идешь в тишине и застываешь от того, насколько хорошо просто смотреть, как светит фонарь и блестят капельки на краю карниза.

Вся эта местность связана с восстанием левых эсеров, так называемых поповцев, в 1918 году — и свой рассказ я попробую приложить именно к этим событиям.

Казармы построены в конце XVIII века на пожертвования, сильно пострадали в пожаре 1812 года. В июле 1918 года левые эсеры восстали, и это совпало с убийством немецкого посла, графа Мирбаха, которого взорвал удивительный человек Яков Блюмкин: эсер и чекист, профессиональная деятельность которого заключалась в том, чтобы постоянно получать адреналин (Блюмкин — авантюрная фигура, и она просится в любой роман, посвященный тем временам). Убив посла, раненый Блюмкин прятался именно в Покровских казармах, у левых эсеров, которые заседали там под руководством Попова. После этого Попов сообщил, что «мы продажное правительство Ленина хотим сбросить», и заявил, что всё пространство от Чистых прудов до Старой площади станет левоэсерской республикой. На них стали наступать большевики, но эсеры захватили почтамт и типографию и заняли артиллерийскую оборону в замечательном месте, о котором я расскажу чуть позже.

Судя по старым фотографиям, когда-то на этом месте бульвара не было — ни деревьев, ничего. Вместо бульвара на фотографии можно увидеть булыжники и охранные посты. То есть на месте большей части Покровского бульвара был плац, что логично.

В XIX веке в этих местах была невероятно дорогая земля. Видимо, она здесь в то время считалась престижной; рядом — центр города и Курский вокзал, с которого можно ездить на дачи. Этот симпатичный домик, в котором сейчас находится какая-то муниципальная организация, принадлежал сестре Морозова, и, перед тем как здесь отстроиться, она купила эту землю за 300 тысяч рублей золотом — сумасшедшие, дикие по тем временам деньги.

Есть такая замечательная картина художника Маковского, которая называется «Ночлежный дом», и на ней изображено именно это здание — здесь была одна из ляпинских трущоб. На картине видно, как на тротуаре Большого Трехсвятительского сидит огромное количество бомжей, ждущих еды или ночлега. А на переднем плане картины предположительно изображен художник Саврасов, который, как известно, был горьким пьяницей. Его «Грачи прилетели» существуют в количестве семи или восьми штук — Саврасову, когда он выходил из запоя, нужны были деньги, и он рисовал свои известные работы на продажу. В целом этот дом похож на тот, что нарисован на картине, — естественно, что-то надстроили, но всё же похож.