Похоже, именно весну 1920 года имел в виду Михаил Афанасьевич Булгаков, когда описывал при небывало жарком закате страдающих жаждой литераторов. Ибо июль того года выдался нешуточный: рекорд той жары был побит только во время пожаров 2010 года.

В Москву Булгаков прибыл в сентябре 1921 года, но, вероятно, город еще был полон воспоминаний о прошлогоднем пекле. Обратимся к тексту. Пиво тогда обещали только к вечеру, теплая абрикосовая дала обильную пену и запах парикмахерской — и от нее немедленно началась икота. Что же называлось тогда икотой? Неужели ею обозначали в те времена еще и иное действие, которое иногда, прикрыв ладонью рот, сопровождали фразой: «Пардон, шампанское»? Об икоте, вызванной большим количеством алкоголя, написано только у Ерофеева. Сам я видел лишь одного человека, у которого от выпитого начиналась икота. У остальных к этому моменту уже угасали признаки жизни, а он принимался икать, и все вокруг оживали, пытаясь его спасти. Впрочем, не часто мне доводилось дружить с еще не завязавшими горькими пьяницами. Кстати, Горький разве не от «горького пьяницы»?

И почему пиво обещали к вечеру?! Ведь солнце садится в мае всё еще рано. Впрочем, закат в городе наступает всегда на пару часов раньше заката на просторе: домá на улицах выше и ближе леса, и уж тем более горизонта, в деревне.

Итак, что же это за абрикосовая? «Ситро»? «Воды Лагидзе»? И зачем непременно икать?

Не отнести ли этот момент текста к грядущей фантастичности романа? Ведь, чтобы реальность сдвинулась с места, ее следует пошатнуть. Хотя бы и с помощью абрикосовой.

В древности все новые поселения были связаны с водой. Сначала искали источник, затем селились возле него. Древние поселения Израиля или Армении — все привязаны к источникам. В Мамшите, в городе посреди пустыни Негев, в каменистых песках которой когда-то вел раскопки Лоренс Аравийский, два тысячелетия назад жители умело собирали воду с каменистых склонов во время дождя и наполняли ею колодцы и бассейны.

В детстве не было пластиковых бутылок, и в поход ходили с солдатскими мятыми фляжками, чехлы которых непременно надо было хорошо намочить на жаре, чтобы, испаряясь, влага остужала алюминиевый корпус. На стоянке непременно искали родник, на рыбалке ключи били прямо на срезе воды — чуть раскопаешь, и получается известняковая чаша, в которой бурлит тихо фонтанчик, ледяная вкуснейшая вода. На обратном пути с Москва-реки мы снова мучились жаждой и заходили на завод, в арматурный цех, в котором, как и, согласно КЗОТу, в любом горячем цеху, был установлен автомат с газводой, вместо стакана имелась пол-литровая банка и стояла другая с морской серой солью, щепоть которой рабочий непременно отправлял в бурлящее жерло перед тем как опрокинуть его в глотку. Так боролись с обезвоживанием. А еще спасали от жажды киоски с газводой — помните такие стеклянные воронки с разноцветными сиропами? Недавно я сделал открытие. Нужно взять хороший яблочный сок и разбавить его в пропорции 1:3 хорошей газированной водой. И тогда вы почувствуете вкус детства, глоток истока.

Саврасов был горьким пьяницей. Выходил из запоя с помощью своих благополучных покровителей, которые забирали его из ночлежки, селили у себя, мыли, кормили и умеренно похмеляли. В благодарность перед уходом он оставлял им вариант своих «Грачей», которых именно поэтому много, коллекционеры уточнят сколько.

Мне иногда кажется, запой Саврасова — это такая русская зима.

А грачи — добрый знак, который может и не возникнуть.

И прилет их особенно прекрасен.

Вчера ездили в Прованс — в Сан-Реми; по дороге, за Арлем, заехали в аббатство Монмажур (Гора моих дней?): здесь бенедиктинцы отстроили удивительное каменное сооружение, по структуре своей настолько продуманное и вписанное в ландшафт, что напоминает роман. Есть в этой умышленности — в организации пространства — приделы, некрополь (неглубокие, как тарелки, могилы в скальной породе), каменные скамейки, стертые ступени просторных лестниц, витражи — расчет изощренного строительства, предпринятого во времена, когда не существовало ни Москвы, ни Руси. Я думал о том рубеже с облегчением: оттого, что представлял, будто у России еще всё впереди и можно избежать всего исторического кошмара. Впрочем, это вообще обычные мысли русского человека при взгляде на неродной ландшафт, особенно на тот, что цивилизация не покидала надолго последние два тысячелетия.

Там, в аббатстве, в квадратной галерее вокруг дворика с колодцем, — множество каменной резьбы на разные благочестивые темы. Как всегда, тема адских мук выделяется художественной изобретательностью, что снова наводит на мысль: в искусстве только ад возможен, рай — предмет скорее картографии, чем метафизики…

Монмажур вписано в скалу и прекрасно ее увенчивает, а кругом — ухоженные поля, камышовые изгороди, сосны, борозды виноградников — совершенно очевидно, откуда такие задники у картин Возрождения: канонизация средиземноморского ландшафта. Мне всегда казалось несправедливым, что пейзаж за плечом Моны Лизы менее удостаивается восхищения, чем женский лик, так прекрасно его очеловечивающий…

За аббатством потянулись оливковые рощи, высоченные зеленые изгороди и стародавние городки с узенькими улочками, совершенно вымершими в обеденное время.

И платановые аллеи! Высокие, мощные, будто светящиеся их стволы — чуть корявые — образуют самую лучшую колоннаду. Это удивительные деревья — к ним всегда хочется прижаться щекой, обнять, и, кажется, некогда я был платаном.

Во Франции полно кругового движения на пересечении дорог, и оттого еще больше кажется, что движешься по лабиринту, это добавляет увлекательности обозрению. В Провансе больше зелени, чем здесь, в Лангедок, где отчасти суровый, почти сицилийский приморский ландшафт. А ближе к Камаргу уже нарастает влияние дельты Роны, с ее протоками и лиманами, зелеными коврами пастбищ белых коней и черных худых быков, с белоснежными египетскими цаплями, прожорливыми бакланами и фламинго, которые особенно роднят Камарг с каспийским Гызылагачем. Вообще здесь всё призывает к тому, чтобы поселиться тут дней на десять — посреди песчаных виноградников (Vins de Sable) — и взять напрокат каноэ и удочки, чтобы пропасть в птичье-рыбьем царстве.

Но вернемся к оливам — в Сан-Реми-Де-Прованс достался на обед цыпленок с салатом; вообще здесь всё вкусно и потому, что подлинно: настоящие помидоры, настоящий хлеб, настоящее вино, настоящее масло. И непременная шатровая карусель в каждом городке: с лошадками, осликами, каретой-тыковкой для Золушки…

…И вновь запетлять по благоухающему Провансу и наконец въехать в Mulin Conquet — маследавильную усадьбу, где прежде всего встречает огромная клумба размером с два теннисных корта, ковром усаженная настурциями и анемонами. Дальше идут ряды оливковых рощ, кукурузное поле, террасы, разгороженные живыми изгородями. В самой давильне негромко поскрежетывают прессы, в лавке стоит запах масла, густой, как поцелуй. Уезжая, стоит припасть к инжировому дереву, набрать с земли чуть увядших и оттого еще более медовых смокв.

Что ж… завтра в Париж на TGV, а сегодня ужин прощальный в соседнем городке XII века, вырезанном в скале, где главная площадь — размером с веранду: утка с фуа-гра, баранья ножка, персиковый суп. Вообще, пока всё это не распробуешь — юг Франции, — представить себе, что такое есть в природе, невозможно, ибо совершенно другие октавы вкуса, уклад, почва, сила солнца. Мужики здесь суховаты от вина и работы, женщины отчасти огрублены пеклом и хозяйством. Но главное — избыток крови вокруг очевиден: земля и солнце тут питают не только чресла, но и… чернила.