Иногда познание позволяет не только нащупать смысл утонувшего в забвении обряда, но даже его изобрести. Что из этого следует? Не много, но и не мало. Эта проблематика подводит нас к главному противостоянию в XXI веке – физики и метафизики, религии и науки, к необходимости того, что оно, противостояние, должно разрешаться с помощью модернизма: развитием того и другого навстречу друг другу. В конце концов, мироздание было сотворено не только с помощью букв и чисел, но и с помощью речений. Вот почему Хазария стоит нерушимо на страницах, написанных Иехудой Галеви. Вот почему мир есть рассказываемая огромная, сложная, самая интересная на свете история.

Иногда вспоминаю такую картину. Август 1933 года. Отправили писателей воспеть Беломорско-Балтийский канал. Плывут на пароходе через новенькие шлюзы, увенчанные богинями советского пантеона – с веслами, мячами, снопами и т. д. На палубу выходит страдающий тяжелейшей меланхолией великий и элегантный Зощенко. Он ставит ногу в парусиновой туфле на леер и начищает ее кусочком школьного мела. Потом другую. В это время зэки, строители канала, узнают его, вдоль берега проносится ропот восхищения, все поднимают кирки, лопаты, бросают носилки, и раздается громовое «Ура!».

Треть звезд во Вселенной – двойные. Представьте себе такую пару: звезда, возможно, в тысячу масс нашего Солнца или более, кружится в звездном ветре вокруг другой огромной, способной увлечь вокруг себя множество таких же планетных систем, как наша, звезды… Хотелось бы, чтобы каждая из этих звездных пар свидетельствовала о земных небесных чувствах. Страстных или нежных, каких угодно, но столь же истинных и великих, как тысячи звездно-солнечных масс, обращающихся в уединенных недрах Вселенной вокруг друг друга.

С возрастом резкость наводится. Силуэт угрозы становится четче. Лицо ее – физиономия большинства. С возрастом всё меньше ценишь реальность. Ибо нет ничего зловещей ширпортреба. В юности эта эмоция казалась заурядной. С возрастом начинаешь ценить собственную ненависть. Зрачки юности расширены слепящей белладонной: всё кружится в вальсе познания, даже зло выглядит частью замысла. Взрослость – это, как минимум, молчание, обращенное к большинству.

В само́й идее сценической постановки заложено зерно абсурдизма, выпадения из логики реальности. Ибо любое представленное на сцене слово или предмет – уже выдернуты из действительности. Вот почему мне кажется, что только Беккет и Ионеско занимались естественным делом в театре. «Дядя Ваня» же и другой сценический Чехов – это очень беккетовские вещи, поскольку Астров, дядя Ваня, сёстры – абсолютно не укорененные в почве реальности маленькие люди, на них, как и на беккетовских героев, без тоски не глянешь. Они на привязи, но неприкаянны и всё чего-то ждут – отдыха, лучшей доли, Москвы, – но на самом деле они ждут Годо. А что до абсурда – то что такое абсурд, как не слегка лишь приукрашенная реальность?

Философ Мераб Мамардашвили в одной из своих лекций о феномене сознания приводит историю, произошедшую в Дании с двумя создателями квантовой механики, Нильсом Бором и Вернером Гейзенбергом.

Гейзенберг гостил в институте Бора. На закате одного из весенних дней они вышли к берегу моря. Свежий ветер расчистил горизонт, на севере показался мыс шведского полуострова Кюллен. Бор говорил о том, что для датчан море формирует важную черту национального сознания: когда они смотрят в морскую даль, то думают, что доля бесконечности дана им в обладание.

Прогуливаясь вдоль берега, они подошли к Кронборгскому замку, некогда воздвигнутому Фредериком II. Вместе восхищались архитектурой бастиона, его башнями, мостом надо рвом, заполненным водой, деревянной резьбой в часовне, медной кровлей, покрытой зеленой патиной; тем единством, которое замок образовывал с морским ландшафтом.

– Помните легенду о Гамлете, принце датском? – вдруг спросил Бор. – Никаких исторических свидетельств, кроме упоминания о нем в хронике, не осталось. А теперь внимание. Смотрите, что сейчас произойдет. Следите за собственным сознанием. Я сообщаю вам, что предание отождествляет Кронборгский замок с шекспировским Эльсинором.

Гейзенберг вспоминает о своем потрясении. Вроде бы ничто не должно было измениться вокруг после слов Бора, ибо даже неизвестно доподлинно, существовал ли Гамлет и в самом ли деле жил здесь, но тем не менее всё вокруг преобразилось. Стены и башни засветились смыслом, по ним поползла тень отца Гамлета. Двор замка вдруг вместил мир трагедии Шекспира, в нем появились подмостки, и актеры на них стали разыгрывать рамочную пьесу «Мышеловка». В комнатах замка зазвучал тревожный монолог Гамлета, и тринадцатое столетие приблизилось вплотную.

Гейзенберг впоследствии часто ссылался на этот проведенный тогда Бором эксперимент с сознанием. В 1920‑х годах остро стояла проблема смены научной парадигмы. Новое ви́дение физического мира не укладывалось в сознании ученых. Новое мировоззрение, связанное с открытием микромира, требовало пересмотра основных положений в философии науки. Когда Гейзенберг и Бор вышли к Кронборгу, преобразившемуся в Эльсинорский замок, они обсуждали то, как знание, извлеченное из мира, способно этот мир изменить. Суть обсуждаемой проблемы можно сформулировать так: насколько непредсказуемо содержание мира. Оно выше логики, и от ученого требуется постоянная готовность к открытию в мире связей, несовместимых с привычным мышлением.

Теперь перенесемся в Москву и попробуем провести эксперимент, похожий на тот, что провел Бор над Гейзенбергом. А именно: окажемся в легендарном районе Пресне, особенно памятном по уличным боям революции 1905 года и по тому, что именно здесь Маяковский написал «Облако в штанах».

Для эксперимента нам потребуется описать ландшафт выбранного нами района, прилегающего к Белорусскому вокзалу, в начале Пресненского вала, точней, в том месте, где он смыкается с валом Грузинским. Необходимо заметить, что обе эти улицы – часть Камер-Коллежского вала, кольца улиц длиной тридцать семь километров, охватывающих Садовое кольцо. Камер-Коллежский вал и заставы на нем были учреждены налоговым органом – Камер-Коллегией – в 1742 году как таможенная граница Москвы.

Так что же окружает этот перекресток, из которого с Камер-Коллежского вала выходит Малая Грузинская улица?

Самое большее, что можно сказать об этой местности, – то, что она типично московская, трудно поддающаяся определению. Устройство ее принципиально нелинейное. Город никогда не строился по плану, охватывающему большие пространства. Вот отчего он похож более всего на улей. Он не проектировался, но лепился, как соты в диком дупле, – по окружности и радиусу. В Москве нет точек выверенной перспективы, вся историческая столица закруглена, срезана, нашпигована, даже в самом центре, промышленными, учрежденческими, недоступными пешеходу участками, складами, зонами…

Топология Москвы бессвязная, с провалами, проходами, оградами, и особенно в том месте, которое интересует нас сейчас. Окрестности Белорусского вокзала загромождены товарной станцией и множеством запасных путей, на которых формируются составы, краснокирпичными цехами Завода электромеханических изделий памяти 1905 года, великолепным памятником конструктивизма – хлебозаводом имени В. П. Зотова и забранным за высокий забор со спиралью колючей проволоки заводом «Фазотрон». Этот таинственный завод находится на углу Камер-Коллежского вала и Малой Грузинской улицы, южной границы исторического района Грузины.

По моим наблюдениям, район образует своего рода московские Бермуды, которые не столь страшны, сколь таинственны. Неспроста именно здесь в позапрошлом веке стояли таборы цыган. Близость летних рестораций и цыганских балаганов с пляшущими медведями к зоопарку и речке Пресне была уместна. Теперь здесь находится самый дорогой и злачный ресторан Москвы; из-за его забора летом можно услышать Земфиру, и редкая машина останавливается у него без сопровождения джипа охраны, из которого выпрыгивают с автоматами омоновцы и оцепляют участок переулка, поджидая, пока телохранители в штатском вынут из машины и проведут хозяина этой кавалькады к метрдотелю. Зоопарк придает местности дополнительную экзотичность: здесь, как в калейдоскопе, собраны осколки обитателей всего земного шара.