Есть армянская поговорка: «Дешевле дорогого нет». И в самом деле. В 1996 году в Сан-Франциско на свою первую более или менее существенную зарплату я пошел и сделал совершенно безрассудную покупку: я купил настоящий, болотного цвета плащ Burberry, который стоил ровно всю эту самую зарплату.

Во-первых, кому нужен в Калифорнии плащ? Во-вторых, зачем тратить всё и снова оставаться без денег? У меня тогда не было ответов на эти вопросы. Зато они появились сейчас, семнадцать лет спустя: с тех пор я ношу только этот плащ, его клетчатая подкладка выглядит новенькой, внешность потерта, но от этого плащу прибавляется некий верный штрих. Надеюсь, с ним не случится никакая трата (моль, утеря багажа и т. д.) и мне удастся с ним не расстаться, чтобы уж наверняка утвердиться в том, что «Дороже будущего нет».

Бабушка моя родилась и выросла в селе Ладовская Балка на Ставрополье. У нее было пять сестер и три старших брата. Два брата погибли в Первую мировую, как говорила бабушка, «на Германском фронте». Третий погиб в голод 1933 года. Все сёстры пережили голод чудом, но с огромными семейными потерями.

Наталья была второй по старшинству, и речь, собственно, о ней и об Отечественной войне.

Немцы Ладовскую Балку взяли со второго раза. Евреев расстреляли через день, но Наталья успела укрыть молодую пару с грудным ребенком и сберегла на чердаке до освобождения.

Однажды она сидела перед окном и гадала на картах. Вдруг выпал расклад, означавший «опасность». Она подняла глаза и увидела, как соседка, в парадном платке, запрягает подводу. Тут же метнулась на чердак. Жила Наталья на окраине, у лесополосы, там все и переждали облаву: немцы явились через час. За это время она успела всё прибрать наверху, натаскать под крышу сена и запустить кур. Их немцы и прихватили с собой во время обыска. Получилось так, что куры эти оказались жертвой, выкупившей жизни людей.

А еще у Натальи был старый глухой пес, который набросился на немецкого офицера. Это было в самом начале оккупации, когда немцы обходили все дворы на предмет чем-нибудь поживиться. Перепуганный вояка поставил Наталью и четверых детей к забору и достал пистолет. Случилась осечка, но Наталья уже упала в обморок. Лежит, говорит, и чувствует — ничего вроде не болит, значит, в раю. Хорошо-то как, решила она, но тут очнулась, а кругом ее же двор, земля, собака лижет щеки, дети плачут: никакого рая. Офицер отдал заклинивший пистолет ординарцу, чтобы тот починил, а тот возьми да скажи: «Проблема серьезная, нужны инструменты». Пока они переговаривались, офицер остыл и передумал расстреливать.

А Наталья после войны вышла замуж за командира партизанского отряда, потому что мужа ее на Белорусском фронте убили.

Какой странный, странный вечер… В одночасье весь воздух залился студеной тоской. В юности в такие дни я шел на Курский, совал проводнику купюру и замирал на третьей полке с Борхесом перед глазами, чтобы вечером сойти в Симферополе и на троллейбусе в Ялту, в Мисхор, заночевать на пляже, под шум прибоя… А утром гроздья муската, свежая сдоба, прохладное купанье.

В такое время не столько мы отгораживаемся от природы, сколько она сама, природа, прячется. В этой климатической отверженности для многих есть драма. Только одни к ней привыкают и превращают в ожидание весны, а для других она оборачивается трагедией. В детстве я ждал снега и льда, как манны небесной, и не только потому, что занимался хоккеем. А теперь зима не моя опера настолько, что слов нет, не то что песен.

И, конечно, не во внезапном холоде дело, дело в тоске. Я недавно стоял на понтонном мосту через Оку и смотрел в сердце реки, смотрел, как время струится меж понтонов в стремнину и широко, разливанно уходит в излучину; было тепло и золотисто, и паутинные паруса тоже текли и тянулись, но уже щемило, теснило, ведь печаль — это предвосхищение или воспоминание, но не лицом к лицу с лишеньем.

Есть в осени элегический настрой, и для искусства он полезен. К тому же есть и биохимическое объяснение творческой активности во время осеннего упадка. Но оставим его для редукционистов. Резкость зрения обостряется от подъема тональности. Тональность чувств взмывает, когда чуть умаляется счастье (подобие угрозы). И тогда спасает возможность переводить бросившиеся со всех сторон детали ускользающего покоя в смысл: это — зерно, из которого растет искусство.

Однажды Давид Розенсон, директор фонда AVI CHAI в СНГ, пришел в гости к своему приятелю в Нью-Йорке и увидел на стене его гостиной литографию: старик держит за руку мальчика.

— Что это? — спросил он.

— Это литография Анатолия Каплана из его «Рогачевской серии».

— Из Рогачева мой дед!

— И ты не знаешь Каплана? Возьми себе эту работу!

С этого вечера началось увлечение Давида творчеством Анатолия Каплана (1903–1980), чье искусство оказалось сверхъестественным. Подтверждаю: оно настолько передает мир и время белорусского штетла, что существенность этого впечатления превосходит рангом реальность.

Недавно Давид окончательно решил, что он непременно отправится в Рогачев — взглянуть на место, где погибла семья его деда. Он рассказывает: «Мама ездила в детстве с дедом в Рогачев. „Вот здесь стоял наш дом, — показывал ей дед на заросший травой пустырь. — Здесь стоял наш большой дом, росло дерево и на скамье под ним мы с братьями читали. А здесь я ходил к хедеру, где мы играли в прятки с другими детьми. А вот тут — тут моих родителей похоронили живьем, и земля здесь шевелилась еще долго после того, как их убийцы ушли“».

«Я хочу поехать туда, — говорит Давид, — вдруг мне удастся найти там своего деда. Или хотя бы некую его частицу. Кроме того, в Гомеле мы откроем выставку работ Анатолия Каплана. После этого выставка, вдохновленная коллекционером и издателем Исааком Кушниром, переедет в Третьяковскую галерею, а еще через несколько месяцев будет экспонироваться в Эрмитаже». Помолчав, Давид добавляет: «Почти всё в нашей работе основано на памяти и творчестве. И причина этого — в первом стихе Торы: „В начале сотворил Бог небеса и землю“. На первом месте стоит слово „сотворил“ — оно предваряет даже упоминание о Боге. Только после акта творения Бог обращает внимание на Себя. Мы должны работать так, чтобы гордиться тем, что мы творим. Из памяти мы творим будущее».

В Белоруссию мы поехали с коллегами Давида и с Викторией Валентиновной Мочаловой, руководителем Центра иудаики «Сэфер». Вика, у которой в Минске обширные родственные связи, по дороге в слабом молочном воздухе рассказывает о своей родственнице. Будучи еврейкой, та вышла замуж за поляка, который с приходом немцев спрятал ее в подполе. Трехлетний ее сын рос отдельно от матери — поляк не сказал никому ни слова. «После войны муж выпустил ее на свет, и она, оглянувшись вокруг, сошла с ума и убежала. Искали, искали и не нашли. Так и пропала совсем. Ида ее звали», — говорит Вика.

Здание хабадской синагоги в Минске: новенькое и полупустое — еще не было официального открытия. Прежде всего вкусно накормили простой домашней едой. Пока ехали сюда, разговор в машине зашел о том, где именно в Минске убили Михоэлса, есть ли там памятный знак. Никто не знает. Вика Мочалова вспомнила при этом, что двадцать лет назад читала где-то статью «Мой папа убил Михоэлса». Тем временем я выясняю у своих спутников, что в Белоруссии сейчас 50 тысяч евреев, в то время как за годы Второй мировой войны здесь погибло 900 тысяч, а в одном только Минске, брошенном бежавшей в панике советской номенклатурой, — 100 тысяч. Чем дальше на восток, тем меньше было жертв.