— Эй, Риччи, к нам священник пришел, он хочет освятить дом!

— О, замечательно, — раздается со второго этажа голос. — Выходите все, спускайтесь, пусть святой отец освятит ваши комнаты.

«Все домочадцы вышли в пижамах, — рассказывал отец Павел. — Кто из них Ричард, я так и не понял. И чувствую, никто меня не ждал».

Освятил. Походил по коридору, комнатам, помахал кадилом, побрызгал святой водой. Собрался обратно.

— Батюшка, вы голодны? Садитесь за стол, у нас на ужин были спагетти!

— Спагетти?

— Да.

— Спасибо, я поеду.

Утром звонок.

— Батюшка, это Ричард. Где вы? Я чуть не спятил, не сплю всю ночь.

— Но я же был у вас. И всё освятил.

— Батюшка, вы издеваетесь?

— Но вы же не призрак? Я был вот по этому адресу…

— О, простите! Простите! Это адрес моего старого дома! Меня заклинило! И нового владельца тоже зовут Ричард!

— Не может быть…

— Но он же итальянец, католик, как же вы освятили его дом?!

— Как? Дух веет где хочет. Наверное.

Есть такие запахи, от которых внезапно становится не просто дурно, а существование мгновенно скукоживается, лопается, как воздушный шарик, — и всё, суши весла, нет уже ни легкости, ни беззаботности, а есть только стальной прут, пронзивший затылок и медленно нащупывающий позвонок за позвонком. Благо, таких запахов в моей биографии два или три всего — и они необъяснимы, их невозможно разложить на составляющие, более того, их невозможно никак растолковать другому, но все они связаны со столовками — в детсаду, где меня пытали жареной скумбрией; в интернате, где меня тошнило от горелого молока и вида колбасы с попадавшимися в ней мышиными хвостиками; в институте, где полтавские котлеты могли меня лишить сознания с расстояния в десять шагов. Все эти сложные смешанные палитры обладали какими-то точными идентификаторами — то есть, разумеется, существовал и существует обобщенный запах советского общепита, включавший ароматы среднего меню. Причем он, запах этот, оказался живуч, ибо десять последних лет я регулярно гулял по Грузинам мимо самого дорогого ресторана в Москве и знаю, что его вентиляционные трубы извергают духан простой московской пельменной конца 1980-х.

Так вот мои персональные обонятельные ужасы имеют точное, партикулярное значение, и недавно я услыхал что-то такое из репертуара яслей, нечто, что никогда не было у меня во рту, разумеется (иначе бы я не писал эти строки), но что четко маркировало когда-то вот эту адскую кутерьму с елочками, хороводами, снегурочками, зайчишками, лисятами, тихими часами и стихотворениями Агнии Барто.

Дети — бедные, бедные, и необыкновенно сильные, ибо мало что из их переживаний под силу вынести взрослому человеку

Я обитаю в Столярном переулке на углу с Малой Грузинской. Примечателен он тем, что в переулке с таким же названием в Питере жил Раскольников. Почему он называется Столярным, я не знаю, но уже с этого названия местное краеведение приобретает достаточно художественный, не вполне документальный характер. Многое вокруг продуцирует текст. Когда я писал «Матисса», я еще не знал, что соседнее здание — Тимирязевский музей — некогда принадлежало брату коллекционера Щукина, который привез в 1910 году Матисса в Москву и наверняка приводил к брату сюда в гости. А у меня роман начинается у забора этой щукинской усадьбы, выстроенной в образцовом a la russe.

Вообще, для меня Москва — больше художественный текст, чем география. Внятное погружение в Пресненский район началось с Белорусского вокзала, который замечателен тем, что это самый военный вокзал всей страны: есть фильм «Белорусский вокзал», есть воспоминания Паустовского, как он работал на санитарном поезде во время Первой мировой. На площади у вокзала проходил трамвайный круг, где скапливались специально оборудованные трамваи, чтобы развозить раненых, сгруженных с поезда, по госпиталям. «Летят журавли», кажется, на нем же состоялись.

Мое личное знакомство с Белорусским вокзалом началось всерьез на Ваганьковском мосте: оттуда видно огромное поле путей, не только разъездных, но и на которых формируются составы. Белорусский вокзал — это такой пучок путей, личных жизненных линий, который ведет на Запад, в иной мир; по сути, воронка в пространстве, через которую тебя выбрасывает на другом конце страны или в Европе. Вот почему вокзал вообще содержит большую метафизическую и экзистенциальную насыщенность: это сустав, точка приложения судьбы — встречи, разлуки. Когда еще посвободней было, когда меньше всюду было охранников, я там погулял на вокзальных задворках за Пресненским Валом. И мне открылась совершенно потусторонняя Вселенная. Москва вообще похожа на сыр с большими дырками: шаг в сторону — и поминай как звали. Это еще дядя Гиляй подметил. После той прогулки я написал рассказ «Перстень, мойка, прорва». Это был мой первый подступ к «району».

Венцом исследования стало вот что. В течение долгого времени я регулярно проходил по Пресненскому Валу и сворачивал на Малую Грузинскую улицу. Там стоит достаточно невзрачный завод «Фазотрон». Я решил уточнить, что там производят, и выяснилось, что завод занимается современной авионикой и что у него большая история, он был создан в 1918 году. И тут я обратил внимание, кто был первым его директором. Меня это поразило. Первым директором этого завода — собственно, инициатором создания — стал Александр Фридман, уникальный, фантастический человек. Он был знаменитым авиатором, немцы боялись его как огня во время Первой мировой, оповещая боевые позиции по рации: «В воздухе Фридман!» Он летал на дирижабле, и был разносторонним ученым, переписывался с Эйнштейном, который в одной из своих работ был вынужден принять поправки Фридмана. Кроме того, Фридман — автор модели Большого взрыва, расширяющейся Вселенной: одной из главных моделей мироздания! Вы всю жизнь можете проходить мимо этого невзрачного «Фазотрона», который из себя ничего не представляет, и вдруг понимание того, что здесь работал выдающийся ученый, выведет ваше сознание на совершенно новый уровень, и Москва станет вокруг иной.

Пресня в основном застраивалась недавно, ее улицы формировались в XIX веке. Довольно обычная для Москвы застройка: сводчатые окончания окон, выступающие кирпичи, которые создают рюше-образность. Я не знаю, как это архитектурно называется, но в моем понимании это такое купеческо-кирпичное барокко. И по всей Пресне были разбросаны мещанские домишки — бревенчатые, обшитые досками. Типичную пресненскую застройку можно посмотреть, если пойти в район улицы Заморенова, где самая большая церковь на Пресне — храм Рождества Иоанна Предтечи в Малом Предтеченском переулке, в ней отпевали Алексея Хвостенко.

Там рядом находится замечательная диорама «Пресня. Декабрь 1905 года», чуть ли не самая крупная в Европе. Я считаю, что это выдающееся произведение с точки зрения краеведения. Панорама старой Москвы XIX века в ней воссоздана с феноменальной тщательностью. Диорама малопосещаемая, но туда можно чуть ли не каждую неделю ходить, настолько интересно погрузиться на век назад. Так вот, рядом с этой панорамой остался мещанский домик, где располагался исторический Комитет борьбы 1905 года, там проходили совещания, решения которых распространялись на действия защитников баррикад. Баррикады же были рядом с зоопарком, у моста над речкой Пресней, которая текла по наклону Большой Грузинской, приводя в действие не одну мельницу. На месте Белого дома, насколько я понимаю, было какое-то злачное место, какие-то шалманы. Гиляровский пишет, что часто трупы сбрасывали в речку Пресню, чтобы их выносило течением в Москву-реку: вот вам и концы в воду.

Но вернемся к мещанской застройке. У Бунина в «Темных аллеях» есть замечательный, крохотный рассказ необычайной лиричности, который начинается с того, что юноша приходит в гости к своей девушке, живущей как раз в таком доме. И там рефреном повторяется мелодия про этот домик. Рассказ начинается так: «Осенней парижской ночью шел по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени, под которой металлически блестели фонари, чувствовал себя легко, молодо и думал: