И все-таки происходит salto mortale: Одинцовой удается выпытать у Базарова признание в любви. Он притягивает ее к себе, ее влечет к нему мгновенье, как вдруг она освобождается и кидается от него в угол, где закрывает створки навсегда.

Умирая, Базаров напомнит ей, что он тогда — во время признания — так и не поцеловал ее. И она поцелует его, лежащего на смертном одре — но в лоб.

Такова эмоциональная схема их отношений: Базаров бессилен, и Одинцова бесполо целует его не в губы, а в лоб.

После признания Базарова Одинцова находит слова для объяснения своей реакции: «спокойствие лучше всего». Ускользающая жизнь, жажда новизны подтолкнули ее к последней черте — и за ней она увидала «не бездну, а пустоту… или безобразие».

Вскоре Базаров прощается и слышит: «Я согрешила тогда если не кокетством, так чем-то другим». Базаров теперь соглашается, повторяя свое заклинание: «любовь — чувство напускное».

И тут Тургенев говорит одну тонкую вещь, он уточняет пределы своих выразительных возможностей, такое признание и рискованное, и придает читателю свободы: «Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого не знали, а автор и подавно».

Всё остальное в романе не слишком важно. Базаров вскоре целует Фенечку, участвует в дуэли, заражается смертельно трупным ядом и получает стерильный прощальный поцелуй от Одинцовой.

Дальше — темнота.

Базаров все-таки совершил трансгрессивную попытку стать больше себя и признался в любви Одинцовой. Но та за последней чертой видит нечто отталкивающее. И всё это непоправимо. Одинцова остается в лимбе спокойствия, а Базарова боги драмы наказывают за попытку прорыва к свободе. К свободе от материализма, или, если быть точным, — к признанию метафизики (собственно, к признанию существования этих самых богов, и с ними изничтожаемого Базаровым искусства) и чего-то такого, что выше человека и его способностей.

Хоть это и не относится непосредственно к любовной теме, о которой мы решили говорить, но отмечу: советская действительность, так настойчиво предлагавшая юному поколению взять в литературный багаж «Отцов и детей», не замечала главного: Тургенев написал в 1862 году самый настоящий диссидентский роман. Принятые официозом трактовки занимались тем, что искажали его содержание. Прямой смысл романа противоречил самой системе предпосылок, на которой основывались предлагаемые учебником выводы.

Роман «Отцы и дети», по сути, находится вне советской доктрины и оспаривает ее, ибо он — первая в русской культуре попытка показать, как идеология уничтожает человека. Как жернова туповатых истин, противоречащих человеческому естеству, способны покорежить и личность, и ее судьбу.

Напоследок мы предпримем еще один подход понять, что же произошло между Базаровым и Одинцовой, чего они сами осознать не могли, или могли, но не были способны себе признаться, и что осталось неведомо даже для автора.

Когда-то в юности в нашей мальчишеской компании возникла утешающая формула: «Чуваку баба не дала, а он в дурдом попал». Мы использовали ее как мантру, должную исцелить несчастье юношеской любви — того типа, что погубила Митю из бунинской «Митиной любви». Действенна эта формула была не более аспирина при чесотке. «Но лучше уж так, чем никак», — как однажды моего друга юности утешила ялтинская проститутка, приоткрывшая ему нехитрые тайны телесной нищеты.

Если ограничиться здравым смыслом, Тургенев во всей этой мучительной, но безупречно написанной и выписанной передряге Базарова с Одинцовой непрямым высказыванием формулирует (а, пожалуй, искусство и есть диктат непрямой выразительности, за исключением, наверное, музыки) принцип существования культуры.

Еще раз. Драма Базарова и Одинцовой, где один подрезает себе крылья, но готов лететь, а другая не готова, но на всякий случай тоже себе подрезает, — впрямую имеет отношение к происхождению культуры. Общества патриархальные, где крылья подрезаны у всех, — практически не способны к искусству.

Иными словами, в них не может родиться Анна Каренина, ибо случись такое — она, Анна Каренина, окажется, условно говоря, «забита камнями», и никакого романа не выйдет. Искусство требует освобождения индивида, его подвижности — возможности преступить границы.

Тургенев при этом дает ответ, чем же Базаров — позитивист и редукционист (а именно это скрывается под таинственным словом нигилизм, а не что-то страшное, ницшеанское) — всерьез угрожает цивилизации. Базаров привык действовать ровно по той самой формуле, что я привел в начале, — однако пределы ее применения ограничены ситуацией «коса на камень», и в случае с Одинцовой именно это и происходит.

Базаров обычно убеждал себя: «Если сразу не выходит дело, то и черт с ним». С Одинцовой же черт не остался, а стал грызть нашего упрямца. Анна Сергеевна всерьез восприняла и оценила Базарова и ей захотелось поупрямиться; так женщины поступают обычно, когда решают повысить цену за взятие крепости — вероятно, у нее взошла мысль о замужестве, или о «серьезных отношениях», не важно. Важно, что именно она ожидала от Базарова, и чему он отчаянно сопротивлялся.

А сопротивлялся он как раз диктату непрямого высказывания — искусству. Однако дал слабину и сдался. Но теперь уже искусство оказалось не нужно Одинцовой. Выяснилось, что они друг друга стоят, с той разницей, что Базаров оказался способен к борьбе.

Сейчас мы попробуем понять, что же произошло в сущности — мне кажется, на деле всё просто, но от этого не менее драматично. До сих пор Базаров не приближался к Одинцовой. Физически не приближался ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Этого не допускали приличия, которые в момент признания оказываются нарушены.

Что происходит при первом объятии предполагаемых возлюбленных? Правильно: и он, и она слышат запах друг друга — запах дыхания, запах тела. После объятия они перестают говорить на человеческом языке и начинают говорить на языке физиологии — феромонов или чего угодно, но только язык этот не человеческий.

Осмелюсь предположить, что Одинцовой запах — или неосознаваемый феромон Базарова — не приглянулся, вызвал тревогу — и она отшатнулась. Вот почему ей померещилось нечто, что она назвала «безобразием».

Для нее первой наступила темнота.

Это обстоятельство достаточно правдоподобно, чтобы как раз и быть массивом умолчания — подводной частью айсберга. Но мы имеем дело с искусством — и диктат непрямого высказывания заставляет нас об этом забыть.

Если разжевать дольку манго вместе с коркой, услышишь запах канифоли, — и сочетание капельки смолы с кисло-сладкой мякотью создаст глоток новогоднего аромата — хвойного и сочного.

Высокая кухня — изобретение не слишком допотопное: та же Молоховец, конечно, говорит нам, что в XIX веке кулинария уже давно была искусством, но что-то подсказывает: в большей древности заменой ей была экзотичность, нечто вроде барана, запеченного в быке, а того положить в верблюда, или соловьиных язычков копченых, или молочка козодоев. Откуда я делаю предположение, что высокая кухня — это замена алхимии, с вариантом философского камня, превращающего первичные элементы вкуса в высшее, направляющееся в метафизику наслаждение.

В самом деле, именно алхимики придумали современную плиту, поскольку у них с кулинарами шел поиск в одном направлении: для получения философского камня нужно было уметь управлять температурами. Именно перу Нострадамуса принадлежит первая книга о варенье как о секрете «вечной молодости», сохраняющем нетленными фрукты.

Родители перевезли меня с Апшероиа в Подмосковье пяти лет от роду. Раньше я никогда не видал снега, и первая зима далась мне странно, как Армстронгу первые шаги по Луне: вспоминаю, как лежу закутанный и завязанный на санках, а мама торопится в утренних потемках на работу И тут я слетаю с санок, но не двинуться, и не подняться, и не крикнуть, а мама спешит дальше. Обездвиженный, с заткнутым шарфом ртом («На морозе не разговаривать!»), я лежу навзничь и сквозь ужас вижу фонарь и звезды, и иней осыпается волшебными искрами с ветвей. С тех пор не гаснет во мне немой крик: за что?! С тех пор я нравственно переношу только то, что ниже сороковой параллели, и до сих пор не забыть плевриты, бронхиты, подлые хрипы в груди, горячку свыше 41 градуса по Цельсию, суету и обреченность путешествий в «неотложках», — и неповторимый вкус толченого сульфадиметоксина, смешанного с медом или малиновым вареньем, который, чтобы выжить, следовало немедленно запить теплым молоком. Вы пробовали что-то горче? Бабушка, перенесшая в зрелом возрасте прикаспийскую малярию, говорила, чтобы я не ныл, ибо нет ничего горче хинина… А когда эта серия ада всё равно не помогала, тогда мы приступали к тетрациклину, и это было облегчением, потому что у этого антибиотика таки имелась защитная сладкая глазурь, розовая броня, — слава тебе и изобретшим тебя фармацевтам.