Второй — мчимся в Крым, в Курске выхожу за пирожками, поезд трогается, бегу через взбаламученную толпу влететь на подножку, как вдруг толпа расступается, будто на бульон дунули, и вижу, как лежит человек в белой рубахе с залитой кровью грудью. Я прыгаю, и поезд ускоряется под тоненький заливистый вопль: «За-ре-за-ли!»

Глядя на тюркские толпы дворников и строителей, стекающихся в новогоднюю ночь на Красную площадь, подумал: не пора ли в полный голос призвать Бронзовую Орду на место варягов? Пусть уж Душанбе, Бухара, Бишкек, Джалал-Абад, Алматы, Фергана отныне не церемонятся. Пусть придут целиком и растворят Москву, как вода сахар. Пусть у каждого жителя столицы в руках окажется метла или лопата — лучшее орудие перестройки. Пусть уже сроют и выметут. А уцелевшие станут тогда чувствовать себя, как эвакуированные в Ташкенте.

Юдифь, помолившись, чтобы Всевышний укрепил ее в этот день, — сняла меч и дважды ударила им, чтобы снять с плеч голову Олоферна. Вся суть, вся трагедия и торжество — в этом «дважды». Всё остальное кажется пренебрежимо малым перед этим запинающимся движением. Вся трудность и величие победы израильтян над сокрушенными ассирийцами, которым городские старейшины продемонстрировали со стен Иерусалима добычу Юдифи, — поместились в этот период долей секунды, необходимых девичьим рукам, чтобы снова занести двуручный меч и опустить его.

Есть в культуре довольно устоявшаяся связь: поэт => пророк.

Но мне кажется, что очень и очень полезно было бы рассмотреть обратное: пророк => поэт. Пророки пользуются переносными значениями, метафорами, различными фигурами речи и т. д., и порой необходимо подспорье в виде квалифицированного анализа классических библейских текстов как текстов прежде всего поэтических, особенно когда читаешь такое у Иезекиля:

Так почему здесь именно так: «В крови твоей живи!»? Ведь всё, что следует дальше, — это такой краткий счастливый роман воспитания и укрепляющихся родственных чувств. Текст — принципиально открыт для истолкования, и поиск точного знания в нем — это труд именно поэтического, вооруженного многими смыслами, чтения.

В Москве можно жить только очень высоко, этаже на −дцатом — когда кругом тишина и чистый мир крыш. Редакция журнала «Афиша» не так уж давно обитала в Гнездниковском, в том самом доме, откуда из кв. 7 в 1937-м увели на расстрел троцкиста Рудольфа Абиха, одного из героев моего «Перса». Понятно, что там всё расстроили и переломали и внутри всё выглядело пространным и интересным разломом, как в музее Маяковского — почти татлинская лестница туда, где на площадке перед дверью сидел Юрий Олеша и слышал жуткие удары по долоту, или чем там вынимали мозг Маяковского, а потом выносили в тазу, накрытом полотенцем, как пирог, везли в Институт мозга; где этот мозг сейчас? Так вот в том доме, где жила «Афиша», можно было легко выйти на антресоли — почти на крышу, и стоять курить и с наслаждением видеть отстраненный и почти бесшумный мир московских крыш, совершенно стерильное пространство, упоительно очищенное от людей, мусора, автомобилей, — мне приятно было там представлять велосипедные воздушные линии; ведь, правда, хорошо было бы над Москвой далеко вверху перекатываться с крыши на крышу по натянутым крепко тросам, придумать что-то такое, как-то отделиться от всего приземленного. Мозг Маяковского, где ты? Что за сны футуристические ты видишь, захлебнувшись в спирте забвения? Что снится тебе на пыльной полке архива? Неужели только парная дымка над лесистыми горами близ Риони.

Когда-то поразил рассказ о воинственном виде муравьев из Южной Америки, которые проникают в чужой муравейник, убивают матку и вместо нее подсаживают свою. Окончательный захват происходит естественным путем. За чужой маткой порабощенные муравьи продолжают ухаживать как за своей, а новые муравьи родятся уже не захватчиками, а хозяевами. Впоследствии, когда наступает пора захватывать следующий город-государство, оккупанты берут с собой в поход оставшихся в живых из порабощенного племени.

Еще чудеса гуманизма насекомый мир демонстрирует во время убийства двумя-тремя десятками шершней нескольких десятков тысяч пчел: шершни откусывают головы пчелам, пробираясь к меду. Насколько я понимаю, подобным образом эти существа ведут себя многие миллионы лет.

Примеры альтруистического поведения в насекомом и животном мире — вопрос доброй фантазии. Тем более меж видов. Однажды я видел, как ворона крутит сальто на воздушной линии на уровне седьмого этажа. И видел, как ворона играет с собакой, клюя ее в кончик хвоста и отбегая раз за разом. Но это городские животные, это совсем другое дело — они, в общем-то, разумны. А в диком царстве есть игра? добро? поэзия? Я вот думаю, что дельфины — это цивилизация поэтов. Раз у них такой мощный алфавит, что никто пока не способен декодировать их песни.

Когда Петр Леонидович Капица попал в опалу, он удалился на дачу и оборудовал в сарае лабораторию. Среди прочего он занялся в ней плазмой и попытками получить искусственную шаровую молнию. У него это не слишком получилось, зато он составил каталог шаровых молний. Прочитав его, я понял, что именно я видел в детстве, когда после дождя наблюдал большой, метр-полтора в диаметре оранжевый шар с недлинным хвостом, плывший над электрическими проводами. Длилось это минуты две, пока шар не исчез из виду, преодолев около километра над железнодорожной насыпью. Всё это время я бежал за ним. Бегу отчасти и теперь.

Здание Президиума над Андреевским монастырем, над рекой и Нескучным садом, над Воробьевыми горами, усыпанными искрящимся снежным светом, — стоит того, чтобы там побывать. Виды из окон — с разной, порой головокружительной высоты, в зависимости от посещаемого кабинета, да и само здание — по вычурности и топологической замысловатости — примечательно: сплошь мрамор и золоченый дюралий, исход советских времен, апофеоз имперской и позитивистской выспренности. Структура здания переогромленна, но в то же время продумана с тщательностью, находящейся на грани безумия и бессмысленности. Бесконечные, взаимно переплетающиеся лестницы, отсутствие сквозных сообщений, множество вновь и вновь, с каждым проходом мимо, открываемых элементов архитектуры: например, прогулочный дворик на приставной крыше, лучи дорожек ведут к постаментам, на них статуи великих ученых: Ковалевская, Вейерштрасс, Остроградский, Ньютон в полный рост, как Грации вдоль дорожек и скамеек пустующего висячего сквера, над которым носится бес метели, вьюжит, крутит, поливая, уматывая всё снежным шлейфом. Летний сад при Большом концертном зале, где обычно выпивают академики, — это аквариум высотой метров тридцать, плюс заросли магнолий, олеандра, папоротника и т. д. Стеклянная Ротонда на втором этаже, с хрустальными люстрами и кадками с тропическими деревьями, — некий колумбарий с бюстами мертвых академиков по кругу, в натуральную величину, с изобразительной точностью — как Иван Грозный, воскрешенный антропологом Герасимовым, — жуткое зрелище; сразу понятно, что скульптура по сравнению с подражательной копией — это рай по сравнению с адом. Ходят слухи, что здание построено на монастырском погосте, а подвалы там неисчерпаемые, уходящие под реку, и повсюду невероятные вентиляционные и силовые системы, автоматические станции пожаротушения, лифтовые шахты на каждом углу, в которых среди ночной тиши воет и рыдает, беснуется, толкает створки дверей запертый дух-Сквозняк, плюс мощнейший центр Трансатлантической интернет-связи, стояки, уходящие в двадцатиметровую ребристую высоту трансформаторов, питающих гиперболоиды космических локаторов-антенн, которыми уставлен периметр крыши и прочее, — в общем, станция Солярис есть жалкая декорация в сравнении. И по всем этим потокам кабелей и проводов, уложенных в алюминиевые лотки под потолком, по всему этому лабиринту, когда открывают вентиляционные заслонки, ночью мчатся крысы. Они пищат — и взрываются веером искр на оголенных, прогрызенных местах силовой изоляции, которые привлекают их поживой — обугленными тушками собратьев. Половина площадей роздана фирмачам, внизу прорва вышколенной охраны. Очевидно двадцатилетнее запустение Новой вещи, позднесоветский шик интерьеров, сами академики большей частью превратились в циников.