«Задыхаясь, бежали к опушке…» Задыхаясь, бежали к опушке, Кто-то крикнул: устал, не могу! Опоздали мы ― раненный Пушкин Неподвижно лежал на снегу. Слишком поздно опять прибежали, Никакого прощенья нам нет, ― Опоздали, опять опоздали У Дантеса отнять пистолет. Снова так же стояла карета, Снова был ни к чему наш рассказ, И с кровавого снега поэта Поднимал побледневший Данзас. А потом эти сутки мученья, На рассвете несдержанный стон, Ужасающий крик обреченья, И жены летаргический сон. Отлетела душа, улетела, Разрешился последний вопрос. Выносили друзья его тело На родной петербургский мороз, И при выносе мы на колени Становилися прямо в сугроб; И Тургенев, один лишь Тургенев Проводил самый близкий нам гроб, И не десять, не двадцать, не тридцать, ― Может быть, уже тысячу раз Снился мне и еще будет сниться Этот чей-то неточный рассказ. 1937 Суворов Все ветер, да ветер. Все ветры на свете Трепали твою седину. Все те же солдаты ― любимые дети ― Пришедшие в эту страну. Осталися сзади и бездны, и кручи, Дожди и снега непогод. Последний твой ― самый тяжелый и лучший, Альпийский окончен поход. Награды тебе не найдет император, Да ты и не жаждешь наград, ― Для дряхлого сердца триумфы возврата Уже сокрушительный яд. Ах, Русь ― Византия, и Рим, и Пальмира! Стал мир для тебя невелик. Глумились австрийцы: и шут, и задира, Совсем сумасшедший старик. Ты понял, быть может, не веря и плача, Что с жизнью прощаться пора. Скакала по фронту соловая кляча, Солдаты кричали «ура». Кричали войска в исступленном восторге, Увидя в солдатском раю Распахнутый ворот, на шее Георгий ― Воздушную немощь твою. 1935 СТИХИ. 1939 I «Ах, не целуй меня ты снова…» Поедем, корчмарочка, к нам на тихий Дон. Казачья песня ― Ах, не целуй меня ты снова, Опять своей не называй, ― От моего родного крова Не уводи, не отрывай. Тебе мой двор уныл и тесен, Но, Боже мой, как страшно мне Поверить зову этих песен, С тобой уехать на коне. Бери любовь мою в подарок, Как брал ее ты у других Тобой загубленных корчмарок Среди ночлегов кочевых. Тебя потом я вспомню с плачем, Слезой горючей изойду, Но за твоей судьбой казачьей Я не пойду, я не пойду. 1938 Каял
Ворожила ты мне, колдовала, Прижимала ладонью висок, И увидел я воды Каяла, Кагальницкий горячий песок. Неутешная плакала чайка, Одиноко кружась над водой, ― Ах, не чайка ― в слезах молодайка, ― Не вернулся казак молодой; Не казачка ― сама Ярославна Это плачет по князю в тоске, ― Все равно, что давно, что недавно, Никого нет на этом песке. 1938 «Звенит, как встарь, над Манычем осока…» Звенит, как встарь, над Манычем осока, В степях Хопра свистит седой ковыль, И поднимает густо и высоко Горячий ветер розовую пыль. Нет никого теперь в моей пустыне, Нет, никого уже мне не догнать; Казачьи кости в голубой полыни Не в силах я, увидя, опознать. Ни встреч, ни ожидающих казачек; Который день ― станицы ни одной, Ах, как тоскливо этот чибис плачет И все летит, кружася, надо мной. Спешит, спешит мой конь, изнемогая, Моя судьба, как серна, в тороках [8], ― Последняя дорога, роковая, Неезженый тысячелетний шлях. «Не дано никакого мне срока…» Не дано никакого мне срока, Вообще, ничего не дано, Порыжела от зноя толока, Одиноко я еду давно; Здравствуй, горькая радость возврата, Возвращенная мне, наконец, Эта степь, эта дикая мята, Задурманивший сердце чабрец, ― Здравствуй, грусть опоздавших наследий, Недалекий, последний мой стан, На закатной тускнеющей меди Одинокий, высокий курган! 1938 «Уехал, уехал, уехал…» Уехал, уехал, уехал, ― Остаться с тобой не хотел, Жалмерка [9] ― казачья утеха, С лицом побелевшим, как мел. Пришло твое страшное время ― Бежала в глубоком снегу, Держась за холодное стремя, Целуя его на бегу. Качнулась станичная площадь В твоих потемневших глазах, ― Рванулась знакомая лошадь, Исчезла в вечерних снегах. Намокнет слезами подушка, Постель холодна, холодна. Игрушка, казачья игрушка, ― Жалмерка ― чужая жена. вернуться Торока ― ремни у задней луки седла для привязывания чего-либо. вернуться Жалмерка (жалнерка) ― во многих областях России, особенно на юге, на Дону, народное название солдатки. |
