«Что мы, братцы, по-пустому спорим…» Что мы, братцы, по-пустому спорим И все делим тесные поля, А на юге, за Каспийским морем, Зря лежит просторная земля. Кровь застыла в нас, иль обветшала Наша переметная сума? Здравствуй, Персия! Здорово ночевала, Полусонная богатая кума! Запрягай тяжелые мажары [11], Провожай соседей дорогих. Серебром украшены Каджары, А уздечки в золоте у них. 1944 Сумароков О, вы ― по нас идущие потомки Тредьяковский Долги одолели. Описаны книги. Демидов грозит их продать. А Двор глухонем. В Петербурге интриги. Не хочет никто выручать. Без шляпы, в сугробах, не ведая стужи, Идет он, известный для всех. На бархат камзола, на золото кружев Слетает нетающий снег. Подальше от дома, поближе к народу ― В любой простолюдный кабак, Где можно почувствовать сразу свободу Среди незнакомых гуляк. Где можно забыться, душой молодея, Не веря в жестокий обман… И, медленно, верно и сладко пьянея, Он пьет за стаканом стакан. Кто может быть близок ему, или равен На склоне дряхлеющих лет? Какой-то Капнист и какой-то Державин Едва появились на свет. Полвека отдал он российскому слову, ― На лаврах пора почивать. Он оду вчера написал Пугачеву И ― больше не будет писать. Поэт трех цариц не боится доносов ― Ему ли испытывать страх? Он с музой сдружился, когда Ломоносов Еще пребывал в мужиках. Кто тайну открыл хореической оды? И вот, с табакеркой в руке, Встает он, роняя скамью, и на своды, Моргая, глядит в кабаке. Не знает поэт человеческих сроков, Он видит немеркнущий свет: За партой стоит Александр Сумароков, Семнадцатилетний кадет. И внемлет ему молодая Россия, Наследье Петровых годов. Услыша внезапно, услыша впервые Всю музыку русских стихов. О, премудро божество! От начала перва века Такового человека Не видало естество. Цесарь страшен был во брани, Август покорил весь свет, К Александру носят дани, Где лишь меч его сверкнет. Петр ― природу пременяет, Новы души в нас влагает, Строит войско, входит в Понт, И во дни такой премены Мещет пламень, рушит стены, Рвет и движет горизонт. На впалых щеках розовеет румянец ― Забвенья поэзии нет. И первым в Москве среди признанных пьяниц Становится первый поэт. 1944 «Уже никто чудес не просит…»
Уже никто чудес не просит, И больше нет на свете слез. А смерть все так же мерно косит Свой нескончаемый покос. Но вот, за звонкою косою, Почти в беспамятстве, в бреду, Дотла сожженной полосою Я, зачарованный, иду; Гляжу на грозное движенье Косы в испытанной руке, На странный взмах и на паденье Людей совсем невдалеке. Но нет в душе тоски и страха, И вижу я: из пустоты, Из кровью залитого праха Растет трава, цветут цветы, И лес весенний зеленеет, И льется дождик на поля, И с каждым часом хорошеет Испепеленная земля. И смерти нет… А за косою Идет мой пращур и поет, И загорелою рукою Меня манит, меня зовет. 1944 «За легкомысленный язык…» За легкомысленный язык, За склонность к ветреной забаве, За то, что я уже привык К незатруднительной отраве, За все, за все, чем грешен я, Ты ниспошли мне наказанье, Но не лишай меня огня, Оставь широкое дыханье, Любви и песен не лишай И не клади во гроб живого, Ты видишь: льется через край Еще взволнованное слово. 1944 Бабье лето Стали дни прозрачнее и суше, Осыпаться начинает сад, Пожелтели розовые груши, Золотые яблоки висят. От плодов, от солнечного света, На душе спокойней и ясней, И сюда теперь приходит лето Из своих пустеющих полей. Там летят по ветру паутины, Все хлеба уже давно в снопах. Бабье лето! Первые морщины, Первые седины на висках. 1944 Печальное вино 1 «Не с животворящим и веселым…» Не с животворящим и веселым, Дружным с нежностью, с любовью, со стихом, А с тяжелым, непробудным, новым, Уводящим к гибели вином; Без раскаяний, без веры, без возврата, Без тебя ― наедине с собой, Я уже не вспомню чем когда-то Был мне этот перстень золотой. Все как есть на свете забываю, Сам себя не узнаю в лицо. Если крест нательный пропиваю, Что мне обручальное кольцо! И напрасно ты в своей тревоге, В жалости, в смятении, в тоске Встанешь предо мною на пороге Призрачным виденьем в кабаке. вернуться Мажара ― большая телега с решетчатыми боковыми стенками. |
