— Замечательно, — сказали мы Морису, — но это уже слишком большой дар с вашей стороны.

— Глупости, я уже пожилой и не смогу взять с собой в могилу всю свою коллекцию…

После того как Морис — дядя только лишь со стороны моей жены — ушел, мы уселись напротив этой многогранной художественной жути, и дух уныния еврейской трагедии объял нас. Будто вся квартира заполнилась козами, облаками и маленькими учениками ешив. Мы искали имя бандита под картиной, но подпись преступника тактично была полностью стерта. Я выдвинул идею сжечь эту гадость без промедления, но женушка обратила внимание на известную чувствительность пожилых родственников.

— Морис ни за что не простит нам такой обиды, — заявила она.

Во всяком случае, мы решили, что человеческому глазу смотреть на это невозможно, в силу чего я утащил эту мерзость на балкон и установил намазанной краской стороной к стенке…

С течением времени вся эта история забылась. Человеку свойственно забывать, тем более что картина не была такой уж ужасной. Мало-помалу мы привыкли к виду торчащего на балконе холста, и даже ползущие лозовидные растения стали инстинктивно его покрывать…

Однако порой жена вставала по ночам с постели и шептала в ночной мгле:

— Что же будет, если Морис снова нас навестит?

— Не навестит, — отвечал я сквозь сон, — с чего бы вдруг ему нас навещать?

* * *

Навестил.

Этот день не сотрется из нашей памяти до конца жизни.

Мы заканчивали обед, и вдруг раздался звонок. Я подошел к двери.

Вошел Морис. Картина мирно дремала на балконе лицом к стенке. Жена сидит внутри и ест пудинг. Морис здесь.

— Как дела? — любезно спросил дядя жены и сделал шаг навстречу своей судьбе. В эту минуту нужно было понять и меня — у меня появилось навязчивое желание удрать через открытую дверь и исчезнуть в густом тумане. Однако в этот момент в двери появилось бледное лицо жены. Она прохрипела:

— Извините, мне нужно немного навести порядок… поговорите пока…

Мы стали посреди гостиной и пока поговорили. Изнутри доносились тяжелые шаги, затем жена прошла через гостиную, волоча за собой лестницу из ванной. Ее взгляда я никогда не забуду. Спустя некоторое время изнутри послышался жуткий шум, будто бы обвалился потолок. Затем с арены действия донесся слабый голос:

— Пожалуйста, можно зайти…

Мы вошли. Жена распростерлась на диване без признаков жизни. Подарок дяди Мориса был подвешен наверху черт знает на чем. Висел он как-то странно — под ним остались две картины и часы с кукушкой, которые просвечивали через холст над горами. Картина еще покачивалась…

Дядя был приятно удивлен преданным уходом за его подарком, разве что отметил, что место темноватое. Мы попросили его не навещать нас без предварительного уведомления, ибо мы хотим готовиться к его приходу.

— Глупости, — сказал Морис, — что нужно готовить для меня, пожилого человека? Чашку чая и печенье…

* * *

С тех пор мы находились всегда в боевой готовности. Иногда проводили учебные тревоги. Лежим мы, к примеру, в постели, и жена вдруг дает команду: «Морис!» Я бросаюсь к балкону, жена сметает все со стены — аварийная лестница — под кроватью — алле оп!

Мы назвали это «Операция Аман» в честь библейского персонажа, которого повесили. Мы изводили себя учебными тревогами через каждые две недели и достигли неплохих результатов: повесить эту гадость, включая заметание следов, — две с половиной минуты. Спортивно-художественное достижение, которое стоит отметить.

* * *

В ту чреватую несчастьями субботу, когда Морис позвонил, что придет, мы вздохнули уже с облегчением. Дядя жены информировал нас, что он имеет намерение посетить нас после обеда, если не помешает. Наконец мы смогли подготовиться спокойно. Мы сделали из этого целое представление. Установили по бокам картины два торшера, накрыв их красно-зелено-желтым целлофаном, как в театре, чтобы дядя увидел, насколько мы ценим его подарок. Словом, пустились во все тяжкие. Жена щедрой рукой рассыпала пахучие цветы по золоченой рамке. Мы взглянули на картину с облегчением:

такой мерзости мы не видели никогда.

В шесть раздался звонок. Жена вышла встречать дядю веселой балетной походкой. В качестве последнего мазка с веселым смехом мы направили прожектора прямо на коз и стирающих матерей. И вот — открывается дверь, и на пороге — доктор Перельмутер, гендиректор Министерства просвещения, в сопровождении супруги.

* * *

Я стоял под картиной, залитой светом. Жена, стоящая позади гостей, совершенно стушевалась, были видны только ее глаза, лишенные всякого выражения. Доктор Перельмутер считался одним из наших близких друзей. Это образованный человек с утонченным вкусом, а его супруга — директор магазина произведений искусства. Они вошли в комнату, содрогнулись, и мне показалось, что доктора Перельмутера ноги не держат. Я старался стать так, чтобы закрыть собою хотя бы коз.

— Какая приятная неожиданность, — сказал кто-то моим голосом, — что вы…

Доктор Перельмутер протер очки и не в силах был вымолвить ни слова.

Цветы, если бы хотя бы не эти цветы на раме…

— Квартира у вас очень красивая, — пробормотал доктор, — всякие… картины…

Я явственно почувствовал, как ешиботники исполняют хасидские танцы за моей спиной. На несколько минут воцарилась очень неприятная тишина, гости не отрывали глаз от этого… Жена, воспользовавшись замешательством, выдернула штепсель от торшеров. Однако от плеча рабби и ниже картина оставалась освещенной. Доктор Перельмутер попросил стакан воды из-за головной боли. Жена вернулась из кухни со стаканом воды и сунула мне в руку записку: «Эфраим, держи ухо востро!»…

— Извините, что пришли без предупреждения, — сказала госпожа Перельмутер, — мой муж хотел с вами срочно поговорить насчет вашей поездки в США…

— Да, а в чем дело? — спросил я.

— Это уже не важно, — сказал доктор, — собственно, дело не такое уж срочное…

Я чувствовал, что мы должны как-то объяснить происходящее, иначе мы просто не будем существовать для культурных людей. Жена набралась смелости:

— Вы, конечно, удивляетесь, как эта картина попала сюда?

Они замерли:

— А действительно — как?

И тогда вошел дядя Морис. Мы представили его гостям. Мы увидели, что он производит очень хорошее впечатление на гостей.

— Вы хотели сказать нам что-то насчет картины, — напомнил жене доктора Перельмутер.

— Да, — прошептала женушка, — Эфраим, пожалуйста…

Я перевел взгляд на жену-дезертира, посмотрел на замерших Перельмутеров, на ешиботников в тени мельницы, на дядю Мориса, излучающего веселье и довольство.

— Красивая картина, — сказал я, опустив глаза, — пространственная, кисть, преисполненная выразительности… много солнца… масло… кстати, мы получили ее в подарок от дяди!

— Господин собирает картины? — спросила госпожа Перельмутер.

— Не такие, — сказал дядя с извинительной улыбкой, — я лично предпочитаю миниатюры. Но к сожалению, — только не обижайтесь, детки, — говоря откровенно, я-то знал, что нынешняя молодежь, с ее испорченным вкусом, предпочтет такую гигантскую мешанину…

— Не совсем так, — вмешался я в легко текущую беседу, доставая из ящика ножницы, — в определенной степени и небольшие картины имеют некоторую ценность в моих глазах…

И с этими словами я воткнул ножницы в речной пейзаж и вырезал трех коров с некоторым количеством облаков. Потом вырезал кораблик с двумя музыкантами сбоку. Первозданная радость охватила меня как пожар, и весь я преисполнился юношеской энергии. Я с жизнерадостным смехом воткнул ножницы в рыбацкие сети и вырезал рабби. Мельница пошла вместе с одним из юношей-талмудистов… козы — с бар-мицвой… луна — со стиркой…

Когда я закончил свое дело в художественном опьянении, мы были в квартире одни, жена, несколько напуганная, с видимым облегчением раскладывала мои произведения. Она насобирала тридцать две картины за четверть часа. Открываем галерею.