12 марта 1915 Константин Дмитриевич Бальмонт 1867–1942 Безглагольность Есть в русской природе усталая нежность, Безмолвная боль затаенной печали, Безвыходность горя, безгласность, безбрежность, Холодная высь, уходящие дали. Приди на рассвете на склон косогора,— Над зябкой рекою дымится прохлада, Чернеет громада застывшего бора, И сердцу так больно, и сердце не радо. Недвижный камыш. Не трепещет осока. Глубокая тишь. Безглагольность покоя. Луга убегают далёко-далёко. Во всем утомленье — глухое, немое. Войди на закате, как в свежие волны, В прохладную глушь деревенского сада,— Деревья так сумрачно-странно-безмолвны, И сердцу так грустно, и сердце не радо. Как будто душа о желанном просила, И сделали ей незаслуженно больно. И сердце простило, но сердце застыло, И плачет, и плачет, и плачет невольно. 1900 К славянам Славяне, вам светлая слава — За то, что вы сердцем открыты, Веселым младенчеством нрава С природой весеннею слиты. К любому легко подойдете, С любым вы смеетесь как с братом, И всё, что чужого возьмете, Вы топите в море богатом. Враждуя с врагом поневоле, Сейчас помириться готовы, Но если на бранном вы поле — Вы тверды и молча суровы. И снова мечтой расцвечаясь, Вы — где-то, забывши об узком, И светят созвездья, качаясь, В сознании польском и русском. Звеня, разбиваются цепи, Шумит, зеленея, дубрава, Славянские души — как степи, Славяне, вам светлая слава! К рабочему Рабочий, странно мне с тобою говорить: По виду я — другой. О, верь мне, лишь по виду. В фабричном грохоте свою ты крутишь нить, Я в нить свою, мой брат, вкручу твою обиду. Оторван, как и ты, от тишины полей, Которая душе казалася могильной, Я в шумном городе, среди чужих людей, Не раз изнемогал в работе непосильной. Я был как бы чужой в своей родной семье, Меж торгашами слов я был чужой бесспорно. По морю вольному я плыл в своей ладье — И море ширилось безбрежно, кругозорно. Мне думать радостно, что прадеды мои Блуждали по морям на Севере туманном. В моей душе всегда поют, журчат ручьи, Растут, чтоб в море впасть в стремленьи необманном. В болотных низостях ликующих мещан Тоскует вольный дух, безумствует, мятётся. Но тот — отмеченный, кто помнит океан, Освобожденья ждет — и бури он дождётся. Она скорей пришла, чем я бы думать мог, Ты встал — и грянул гром, все вышли из преддверья. На перекрестке всех скрестившихся дорог Лишь к одному тебе я чувствую доверье. Я знаю, что в тебе стальная воля есть,— Недаром ты стоишь близ пламени и стали. Ты в судьбах Родины сумел слова прочесть, Которых мудрые, читая, не видали. Я знаю, можешь ты соткать красиво ткань, Раз что задумаешь — так выполнишь, что надо. Ты мирных пробудил, ты трупу молвил: «Встань»,— Труп — жив, идут борцы, встает, растет громада. Кругами мощными растет водоворот, Напрасны лепеты, напрасны вопли страха,— Теперь уж он в себя всё, что кругом, вберет, Осуществит себя всей силою размаха. 1905
Наш царь Наш царь — кровавое пятно, Зловонье пороха и дыма, В котором разуму — темно. Наш царь — убожество слепое, Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел, Царь-висельник, тем низкий вдвое, Что обещал, но дать не смел. Он трус, он чувствует с запинкой, Но будет, — час расплаты ждет. Кто начал царствовать Ходынкой {297}, Тот кончит, встав на эшафот. 1906 Вопль к ветру Суровый ветр страны моей родной, Гудящий ветр средь сосен многозвонных, Поющий ветр меж пропастей бездонных, Летящий ветр безбрежности степной. Хранитель верб свирельною весной, Внушитель снов в тоске ночей бессонных, Сказитель дум и песен похоронных, Шуршащий ветр, услышь меня, я твой. Возьми меня, развей, как снег мятельный, Мой дух, считая зимы, поседел, Мой дух пропел весь полдень свой свирельный. Мой дух устал от слов и снов и дел. Всевластный ветр пустыни беспредельной, Возьми меня в последний свой предел. |
