1872 Иван Ефимович Тарусин{272} 1834–1885 Невзгода У стола пустого Праздничной порою Думает крестьянин Думу сам с собою. Думает он думу Про лихую долю, Что нужды и горя Натерпелся вволю. Поедом заела Мужика невзгода, И бедняк не видит Из нее исхода. Первое — с женою Доля не клеится; Делает, что хочет, Мужа не боится. Не рачит о доме, Бросила трудиться; На уме лишь только Как бы нарядиться. Как бы в хороводе Павою пройтися, А изба, хозяйство — Всё хоть провалися. А второе — в лето Хлеб не уродился, Хоть не хуже прочих В поле он трудился… Третье ж — срок подушным, Староста тревожит; Просто отовсюду Злое горе гложет. Занял у соседа Хлеб в зерне к посевам, А отдать не в силах; Тот стращает гневом. Уведет, вишь, лошадь, Сам хоть в воз впрягайся; За неверность слову На себя и кайся… У стола пустого Долго сам с собою Думал горемыка, Как тут быть с бедою. 1872 Дмитрий Дмитриевич Минаев{273} 1836–1889 «В стихах и в прозе, меньший брат…» В стихах и в прозе, меньший брат, Мы о судьбе твоей кричали; О, в честь тебе каких тирад Мы в кабинетах не слагали! А там, среди убогих хат, За лямкой, в темном сеновале, Все те же жалобы звучат И песни, полные печали. Все та же бедность мужиков; Все так же в лютые морозы, В глухую ночь, под вой волков, Полями тянутся обозы… Терпенье то же, те же слезы… Хлеб не растет от нашей прозы, Не дешевеет от стихов. 1870 Сон великана В степи, на кургане склонясь, Спит старый, седой великан; Спит старый, седой великан, И стаями птицы, кружась, Глядят с высоты на курган. В кольчуге, в стальном шишаке Он спит, в мертвый сон погружен; Он спит, в мертвый сон погружен, Меч стиснув в железной руке, Сыпучим песком занесен. Он долгие годы проспал, В недвижности самой могуч; В недвижности самой могуч, Он бурь над собой не слыхал, Не жег его солнечный луч. Над ним разрасталась трава, Песком занесен он до плеч; Песком занесен он до плеч, И только одна голова Осталась открытой да меч. Сном скованный много веков, Однажды раскрыл он глаза; Однажды раскрыл он глаза, И в них, как во тьме облаков, Казалось, сверкнула гроза. Казалось, один поворот — И вспрянет опять великан; И вспрянет опять, великан, Насевшую землю стряхнет, Покинет песчаный курган. Дохнул он и — дрогнула степь, Неведомых звуков полна; Неведомых звуков полна… Как будто рассыпалась цепь Волшебного долгого сна. Но вежды сомкнулись опять И — спит великан прежним сном; И спит великан прежним сном, И снова его засыпать Стал ветер сыпучим песком. Начало 1873 Пейзаж Грустная картина: Степь да небеса, Голая равнина, Чахлые леса. Десятиной скудной Тащится мужик, За работой трудной Над сохой поник. С мужика пот льется, Слез и крови пот, Лошадь чуть плетется, Солнце в темя жжет. Вот лихая тройка Усача промчит, Он на труд твой только Тупо поглядит. И чужая повесть, Вечный труд и гнет — Дремлющую совесть В нем не шевельнет. Николай Александрович Добролюбов 1856–1861 «Синее небо, зеленое поле…» Синее небо, зеленое поле… В белой рубахе с сохой селянин… Он размышляет о выданной воле,— Здесь, на просторе, с природой один. Знаю я — труд ему весел и сладок… Что же? Смягчилась земля пред сохой? Сил стало больше у тощих лошадок? Иль не печет его солнечный зной? Нет, его поле по-прежнему в кочках, Лошади — клячи, и солнце печет… Но уже зрит он в таинственных почках Воли грядущей живительный плод… |
