«Вот увидите, когда-нибудь Ларри пустит в ход свою косу!»
Должно быть, где-то в глубине души у Фленнагана таится стремление к самоутверждению или злобная насмешливость, которые и заставляют его напускать на себя зловещий вид, — уж слишком необычно он выглядит, чтобы не знать об этом. Не поворачивая головы, он проходит через толпу, словно люди — это просто трава. Можно было бы подумать, что он целиком Поглощен своими мыслями, если бы не беспокойные, бегающие глаза — темно-синие, маленькие и блестящие; они придают его квадратному суровому лицу испуганный и одновременно хитрый вид. Он то кажется попавшим в ловушку зверем, то охотником, готовящим ловушку для зверя.
Он только что кончил свою обычную работу в саду у миссис Гордон и, как всегда по субботам, направляется в пивную, чтобы запастись виски на неделю. Жителям города известны его привычки, известно и то, что сегодня вечером он опять будет плясать на улице под оркестр Армии Спасения. Но теперь это больше не вызывает смеха.
С тех пор как дело Ларри разбиралось в суде, люди начали относиться к нему с подозрением. Он в их сознании связан с тем, что натворила его борзая сука, и поэтому они сторонятся его. Некоторые матери с содроганием вспоминают, как их дети собирались вокруг Ларри и смеялись над ним, когда он плясал на улице. Теперь детям велено держаться от него подальше. Полиции следовало бы посадить его за решетку, но полиция не может арестовать человека, который не совершил еще никакого преступления.
А миссис Гордон просто глупа. Пожалеть бедного человека, которого привлекали к суду, — это, конечно, похвально; она всегда поступает, как настоящая английская леди (и этим всех раздражает), — но не такой человек должен быть работником у старой женщины. «Это опасно, — говорят люди. — Только посмотрите, как он носит свою косу…»
История с борзой сукой и судебное разбирательство касаются четырех человек; Ларри, мистера Гровера, у которого Ларри был в то время работником, полицейского Долана и мистера Бейлбриджа, мирового судьи.
Любопытнее всего то, что всем им, кроме Ларри, на это дело было наплевать, хотя оно может еще плохо кончиться. Для Гровера, конечно, случай с борзой был не из приятных — он потерпел убыток, и на душе у него кошки скребли, но этим все и ограничивалось. Для полицейского Долана и мирового судьи Бейлбриджа это была просто их обычная работа, и им было приятно, что они выполнили ее хорошо. Для Ларри же это была настоящая трагедия.
У Гровера, одного из тех твердокаменных людей с твердокаменным лицом и телом и такими же твердокаменными религиозными убеждениями, была тощая запуганная жена, три бледных дочери и двести акров самых зеленых и сочных лугов во всем плодородном Таранаки. Гровер нанимал Ларри по двум причинам: во-первых, пьяный или трезвый, этот дикий ирландец был замечательным работником, а во-вторых, из-за плохой репутации платить ему можно было гроши. Возможно также, он испытывал удовольствие оттого, что у него перед глазами постоянно находится живое олицетворение греха и что цена греху составляет всего двадцать шиллингов в неделю.
На рассвете Ларри загонял коров, и эта обязанность всегда наполняла радостью его отупевшую от пьянства душу. Загоны, еще полные росы и тумана, пение дроздов, постепенно светлеющее небо — все это наполняло его чувством веселой беззаботности. Он похлопывал коров по спинам и кричал: «А ну, давай пошевеливайся, моя ирландская милашка!»
Гровер, сам словно холодный утренний туман, его жена и две бледные дочери встречали Ларри у сарая и молча садились доить. Ларри прижимался головой к животу коровы и ощущал ее ровное дыхание. Иногда, улучив момент, девушки украдкой посматривали на Ларри; он казался им страшным и удивительным, но они избегали взгляда его безумных синих глаз и никогда не заговаривали с ним, — отец запретил им это. Да они и сами видели, на что бывал способен Ларри, когда на него находила тоска, как жестоко тогда он обращался с коровами. В таких случаях Гровер закусывал губу, но не смел сказать ему ни слова. По ночам они слышали, как Ларри что-то кричит у своей лачуги в глубине долины. А с тех пор как миссис Гровер однажды увидела, как он бесновался среди бела дня, невнятно выкрикивая какую-то песню, и танцевал с удивительной легкостью, она перестала тайком поить его чаем.
Самому Гроверу было как-то не по себе, когда он наблюдал за работой Ларри. Корчевал ли тот пни, ставил ли изгородь, пахал ли землю, или рыл канаву, он всегда работал с таким ожесточением, которого должно было бы хватить всего на полчаса, но Ларри работал так целый день. Все его движения были ловкими и сильными. Он работал без перекуров и часто обходился даже без завтрака. Гроверу ни разу не удалось застать его с бутылкой в руках, но во время вечерней дойки Ларри частенько бывал навеселе. Он гнал коров на ночной выпас, что-то пьяно и весело выкрикивая, или, если был в другом настроении, бросал в них палками и комьями земли. Окончив дневные труды, он шел в свою полуразвалившуюся хижину за болотом и сам готовил себе ужин. Затем, если запас виски был невелик, он направлялся на прогулку в город или бродил по владениям соседей.
Когда Ларри впервые привел борзую, она была еще совсем щенком. Гроверу это не понравилось, но он не знал к чему бы придраться. Пока борзая не подросла, она играла с девушками, забавно, словно на пружинах, прыгая вокруг них. Она была вся покрыта красивыми серебристо-серыми и белыми пятнами и грациозна, как лань. Однажды Ларри увидел, что щенок играет с теленком, легонько его покусывая. Ларри схватил щенка за загривок и с силой бросил его оземь.
Со временем собака стала не такой игривой и сердито щелкала зубами, когда девушки хотели ее погладить. Она бесшумной тенью следовала за Ларри по пятам. Ее движения, быстрые и крадущиеся, удивительно напоминали походку Ларри.
В городе Ларри и его собака обращали на себя всеобщее внимание, и вскоре о них стали ходить всякие слухи. Люди говорили, что Ларри бьет борзую и она воет ночи напролет.
Хотя Ларри довольно часто бил собаку, эти слухи не соответствовали действительности. Борзая была радостью его жизни. Ларри был благодарен ей за молчаливую дружбу, и вечером, когда они сидели в лачуге, он часами гладил ее тонкое тело, потом вдруг сжимал ее морду большими руками, смотрел ей в глаза и что-то бормотал. Вечерами после работы он терпеливо обучал борзую, и скоро она поймала первого кролика.
Теперь Ларри жил полной жизнью. Через несколько недель он с собакой переловил и распугал всех кроликов на участке Гровера и начал охотиться по всей округе. Он возвращался домой после наступления темноты и пугал коров, овец и ягнят, которых Гровер держал в загоне около дороги. Ларри стал меньше пить; но Гровер говорил: «Он совсем сошел с ума из-за этой собаки! И в какую злобную, изголодавшуюся тварь он ее превратил!»
Если сам Гровер и не оценил перемену, произошедшую в Ларри, то миссис Гровер и ее дочери вздохнули с облегчением. Теперь по ночам Ларри возился с борзой, и они уже не опасались, что он бродит вокруг дома. Ведь девушки могли поклясться, что однажды ночью он заглянул в их окна. В другой раз Гровер застал Ларри в саду и приказал ему убираться, а Ларри стоял неподвижно и молчал. Тогда Гровер вернулся в дом и стал следить за ним через щелку в двери; ирландец еще несколько минут простоял неподвижно, а потом направился к коровнику и скрылся из виду.
Борзая научилась бояться Ларри, когда тот бывал пьян; и именно в те ночи, когда он пел что-то у своей хижины под звездным небом, люди слышали вой собаки и говорили, что опять этот «пьяный зверь» избивает ее до полусмерти. Но она выла потому, что Ларри пел. Борзая пряталась где-нибудь в тени подальше от Ларри и, положив морду на передние лапы, следила за ним, готовая в любой момент прыгнуть в сторону. Может быть, она подвывала ему, как собаки подвывают звукам рояля, а может быть, чутье говорило ей, что на хозяина нашло безумие, и она боялась.
Но такие припадки случались редко, и обычно Ларри и борзая хорошо ладили друг с другом. Охота на кроликов — жестокое занятие, но ими руководили здоровые инстинкты — и человек и собака одинаково наслаждались азартом погони, бешеной скачкой кролика по лугам, стремительными поворотами и уловками зверька, его отчаянными попытками прорваться к болоту, зеленой изгороди или кустарнику. Как только кролик уставал и начинал бессмысленно метаться, борзая ускоряла бег; рот у Ларри судорожно двигался, он возбужденно сжимал и разжимал кулаки. А когда борзая делала последний прыжок, Ларри мысленно прыгал вместе с ней. Он с криком бежал к бьющемуся кролику и, прикончив его, ласково гладил борзую. Они отправлялись домой, и Ларри наполняло непривычное чувство покоя и счастья, он замечал вечерний свет на высокой траве, прислушивался к пению дроздов в зеленых изгородях.
