Ползли тихо, осторожно. Бывалый солдат Гриша Георгадзе дает знак: проволока перерезана, проход сделан. Ползем. Впереди окоп. Там пулеметчик. «Обойдем», — машет рукой сержант Гаврилов, мол, для нас это — мелкота, приказано «языка» доставить поважнее.

Тяжело разведчику на войне, говорит Турсунгазы. А в грязь еще труднее. Грудью пробиваешь себе дорожку. А земля вязкая, густая, так и цепляется за шинель, так и хватает за ноги. Миновав окопы, мы приблизились к селу. В деревянном здании, в котором, наверное, до войны была школа, горел свет, «Штаб, — шепнул нам сержант. — Здесь то, что нам надо. А как туда пробраться? Опять проволока, у крыльца овчарка, часовой ходит».

— Проволоки не касаться, — тихо говорит нам сержант, — по ней ток может идти.

— Подкопом пролезем, — шепчет Георгадзе.

Землю разгребали ножами, липкие комки ее сдвигали руками в сторону.

Часовой у штаба включил фонарик. Желтый конус лучей выхватил из темноты ореховые ветки, угол дома, прикрепленную к столбику сирену и облепленный огненными гроздьями куст калины. Мы притаились. Фонарь потух. Было слышно, как облегченно вздохнули разведчики. Вскоре Георгадзе, как былинный витязь, бросился на овчарку, в ярости сжал руками ее теплое и пружинистое горло. Она успела лишь зарычать. А солдат Дибров в это время душил часового. Мы забежали в штаб. Сидевший за столом немецкий офицер, схватив пистолет, успел выстрелить. Пуля прошила плечо сержанта. Тут же ударом приклада по рукам фашиста наш разведчик выбил пистолет и набросился на офицера. В смежной комнате тревожно зашевелились проснувшиеся враги. Я выпустил туда очередь из автомата.

Гитлеровец в погонах офицера с выражением дикого ужаса в глазах поднял руки. Вместе с «языком» мы прихватили и штабные документы.

— Заткните ему рот, — распорядился сержант, — еще кричать вздумает.

Я отполосовал от своей нательной рубахи изрядный кусок, засунул его в рот гитлеровца, который тупо смотрел на нас.

Когда подходили к проволочному заграждению, немцы из окопов открыли беспорядочный огонь. Но нас уже ждали на той стороне. Солдаты батальона своей стрельбой прижимали фашистов к земле, не давали вести прицельный огонь.

— Важного «языка» доставили, — хвалил нас майор, угощая сибирской махоркой, — молодцы! И документы нам здорово пригодятся.

…Сотни, тысячи километров прошел с боями Турсунгазы Мыкыянов. Был несколько раз ранен, контужен. Во время атаки под Псковом осколки мины врезались ему в левое плечо, застряли в легких.

Мыкыянову за шестьдесят. Годы избороздили его доброе открытое лицо, густо посеребрили усы, бородку, голову. Но он подвижен, полон забот о делах в колхозе. Все привлекает его внимание — как ведется строительство в селе Дома культуры и готовы ли к пахоте тракторы и все ли колхозники выписывают газеты, и как с кормами для скота. Мыкыянову до всего есть дело, он везде хороший советчик и помощник.

Она робко вошла в кабинет и не села, а скорее купала на предложенный мною стул, как будто ноги ее подкосились. Я чуть не спросил: «Что с вами, Нина?», но она, разминая пальцы, словно они закоченели на морозе, категорически заявила:

— Уеду, не могу больше. Ничего у меня не выходит, — вздохнув тяжко, Нина опустила голову с белокурыми, кудрявыми волосами и добавила:

— Честное слово, Макаренко из меня не получится.

Чтобы как-то ободрить павшую духом старшую пионервожатую школы, ту самую Нину Светлову, что всегда поражала меня избытком энергии и задора, я пошутил:

— Макаренко был один, останется одной и неповторимой Нина Светлова. Не надо падать духом.

В ответ последовало резонное:

— Хватит. Точка, — она подняла на меня повлажневшие, удивительно чистые глаза. В них было столько непосредственности и огорчения, что мне сделалось жаль девушку, хотелось помочь ей, вчерашней студентке педучилища. Но чем помочь? Пришлось обещать поговорить с непослушными ребятами 8-го «А» класса, которые, как сообщила Нина, не встают даже, когда она входит к ним на урок.

В школу я пришел с намерением пристыдить ребят, напомнить им об обязанностях, рассчитывая на то, что замечания нового для них человека будут образумевающими и после них ребята перестанут подшучивать над молодой, чуть постарше их, учительницей.

Переступив порог класса и шагнув к учительскому столу, я оторопел: встали только девочки, а мальчишки торжествующе сидели за партами и насмешливо блестели глазенками. Мне показалось, что они вот-вот вскочат с мест и с гиканьем побегут из класса, Нина, жестикулируя за моей спиной, показывает ребятам, какие они невоспитанные, а из-под меня, кажется, уходит пол, будто я теряю равновесие в пространстве и лечу куда-то в пропасть, образовавшуюся между мной и ученическими партами. Скорее со зла, чем из педагогических соображений, я громко, каким-то чужим, свистящим голосом скомандовал:

— Встать!

Поднялись двое самых маленьких мальчиков, сидевших на первой парте, у меня под носом, а остальные покосились в угол, где развалясь и насупясь, сидел довольно крупный, с густой шевелюрой подросток. Я догадался, что это и есть тот самый Бауржан, заводила класса, о котором говорила Нина как о неисправимом проказнике. Мальчишки называют его Бауром и подчиняются ему беспрекословно — кто из преданности, а кто из боязни.

Подойдя к Бауржану, я впился в него, наверное, очень сердитым взглядом, потому что парень опустил глаза и нехотя, словно тянут его кверху за волосы, встал. За ним, как по команде, поднялись все ребята.

— Вот так. С этого всегда начинать надо, — сказал я, стараясь быть как можно спокойнее, и спросил фамилию подростка. Тот совершенно просто, как ни в чем не бывало, назвался:

— Бауржан Серкулов.

В упор разглядывая меня, он добавил:

— Между прочим, мы еще не солдаты.

На меня смотрели десятка три детских колючих и любопытных глаз, ожидая развязки конфликта. Было ясно, что читать нравоучения в такой обстановке бессмысленно — словами авторитета Баура не развенчаешь. Тогда я решил начать сразу с дела, с предложения организовать кружок юных следопытов. Класс ответил молчанием, на лицах мальчиков застыло любопытство, но при этом все они покосились в сторону Бауржана: а что скажет он. Мальчик встал, почесал затылок, помялся немного в смущении и спросил:

— А не останется это опять обещанием?

— Разве я вам обещал что-нибудь? — отвечаю я вопросом на вопрос. А Бауржан поясняет:

— В прошлом году создавали такой кружок, а что толку. Показали собаку и все.

Я твердо заверил ребят, что кружок будет работать, если они станут аккуратно посещать занятия и наладят дисциплину в классе.

— Идет? — спросил их в заключение.

— Идет! — за всех ответил Бауржан, а за ним раздалось сразу несколько обрадованных голосов:

— Конечно, идет. Это здорово!

— А овчарку где возьмем? — спрашивал с первой парты самый маленький с густыми веснушками на носу мальчик.

— Возьмем, — односложно и уверенно ответил Бауржан.

На этом мы и сошлись. Первое занятие назначили на субботу. Нина осталась довольной, пообещала вытребовать у дирекции школы специальную комнату для класса служебного собаководства и, провожая меня до ворот школы, взволнованно благодарила за организацию кружка.

Кружок начал работать. У Бауржана неожиданно открылись незаурядные способности организатора. Школьники под его руководством вскопали и разбороновали настоящую контрольно-следовую полосу, какие имеются на заставах, подготовили для занятий множество всяких «шпионских» приспособлений: и кабаньи копыта, и ходули, и всякие шесты, с помощью которых лазутчики прыгают через КСП. Занятия кружка проводил опытный следопыт заставы сержант Подгорный, не раз отличавшийся в задержании нарушителей границы. Он был для ребят непререкаемым авторитетом, чуть ли не человеком из легенды. Каждое его слово становилось законом, приказом, а Бауржан, назначенный заместителем сержанта, строго спрашивал с тех, кто с ленцой выполняет отдельные распоряжения.