— Что я? Дотерплю, пока с заставы подъедут. На коней!

Симачков неподвижно лежал, подогнув к груди колени и крепко стиснув зубы, чтобы не стонать от боли в животе, то тупой, легкой, то острой, нестерпимой. Он лежал и смотрел на своего любимого коня, который вскочил и проскакал было несколько метров за Макариным и Василенко, но потом вернулся, остановился рядом с хозяином, постоял немного и лег. «Не оставит в беде!» — думал он о своей лошади, он даже хотел сказать: «Не горюй, милый, повоюем еще», однако молчал. Ему казалось, что если он разожмет зубы, то не сможет потом уже так терпеливо переносить боль, потеряет сознание, а этого он не хотел. По его предположению, с заставы должна подъехать помощь примерно через час, и ему нужно было продержаться этот час, чтобы доложить обстановку. Гимнастерка его прилипла к животу, но он чувствовал, что кровь больше не идет из раны; это немного успокаивало его, давало больше силы, переносить боль.

Минут через десять в первом ущелье началась стрельба. «Успели хлопцы, не пройдет банда, — подумал Симачков. — А дальше комендатура перекроет».

Стрельба прекратилась. Остались тишина, нарушаемая спокойным дыханием лошади, и боль в животе.

Поляну осветило солнце. Стало жарко, как-то сразу пересохли губы, сильно захотелось пить. Хотя бы глоток воды. Откуда-то прилетела большая зеленая муха и стала кружиться над вспотевшим лицом, все время намереваясь сесть на губы. Симачков медленным движением (от резких боль усиливалась) отгонял муху, но она продолжала назойливо жужжать возле рта. Это начало раздражать Симачкова, особенно раздражало сознание того, что он не может с ней ничего сделать.

Медленно шло время. Прошло, как казалось раненому, минут двадцать. Еще сорок минут — много. Надо терпеть, надо ждать. Но Симачков ошибался, настраивая себя на длительное ожидание. Посланный им на заставу красноармеец встретил на полдороге смену, Невоструева с тремя красноармейцами и комотрядовцем Манапом Кочукбаевым, сообщил им о появлении банды и поскакал дальше, а группа Невоструева галопом понеслась к ущельям. Они были уже совсем близко. Через несколько минут пограничники спешились возле раненого Симачкова.

— Куда тебя? — нагнулся над своим другом Невоструев.

— Пить, Федор, пить, — с трудом разжал зубы Симачков. — Муху отгони.

Невоструев торопился к муллушкам помочь товарищам. Но когда подскакал ближе и не услышал стрельбы, то понял, что опоздал и что наряд Симачкова уже отбил банду и преследует ее по долине. Он подумал, что, может быть, не стоит заезжать в ущелье, чтобы не терять зря времени, но потом решил все же проскочить до ущелья и прочитать оставленное там сообщение (пограничники всегда оставляли записку в условленном месте) о ходе боя и дальнейших действиях. Теперь он был рад, что заехал сюда, что может помочь своему другу, напоить его, перебинтовать и отвезти в комендатуру в санчасть. Он сам готов был нести его на руках до самой комендатуры, но понимал, что сделать этого не сможет, — надо преследовать банду. Поэтому снял с себя гимнастерку и отдал ее одному из красноармейцев.

— Сделайте носилки. Вдвоем повезете, — потом повернулся к Кочукбаеву. — Веди на перехват банде.

Он нагнулся к раненому: «Прости, что оставляю, но сам знаешь — надо».

— Догоняй их. Отлежусь — повоюем еще.

Кочукбаев, хорошо знающий местность, провел пограничников коротким путем. Они подоспели вовремя. Банда, наткнувшись на засаду, которую устроил Самохин, подмяв комотрядовцев, повернула обратно, но путь отступления ей преградили Макарин, Василенко и Невоструев со своей группой.

Когда банда была уничтожена, Самохин поблагодарил Кочукбаева и других комотрядовцев за помощь, а у Невоструева спросил, почему тот в одной майке и где его гимнастерка.

— Симачкова на ней везут в комендатуру.

— Что с ним?

— Ранили. В живот. В памяти, но плохой.

Оставленные Невоструевым пограничники, срубив клинками два ровных деревца, продели их через рукава двух гимнастерок. Примитивные, но крепкие носилки привязали к седлам двух лошадей, вставив распорку, чтобы кони не сдавили раненого, и повезли Симачкова в комендатуру. Вначале раненый чувствовал себя неплохо, крепился, но когда проехали половину пути, он стал терять сознание, давать в бреду команды: «Отбейте их… За мной приедут… На коней… Догони их, Федя!», а как приходил в себя, то просил пить. Ехали шагом, хотя дорога была ровной.

В комендатуру приехали к обеду. Врача не было, и раненого приняла Надежда Яковлевна. Не отошла она от больного и когда приехал врач. Двое суток дежурила она у постели раненого, кормила и поила его из ложечки, меняла мокрое от пота и крови белье и, сдерживая слезы, с улыбкой говорила ему о его будущей жизни, о свадьбе, о детях, которые обязательно будут походить на отца, будут такими же сильными, как и он, и что им уже не придется мотаться по горам за басмачами — их всех перебьют к тому времени. Симачков под влиянием спокойного, ласкового голоса и искренности тона тоже начинал мечтать о будущем, вспоминать свое детство, девчат украинских: «Как они спивають!» — вспоминал он. — Весной у нас в снежном цвету вишневые сады по хуторам. — О вишневых садах Симачков говорил с особой теплотой. Надежда Яковлевна улыбалась и глотала слезы.

Раненый все чаще и чаще стал терять сознание, а когда приходил в себя, то просил:

— Усни, Надежда Яковлевна, я потерплю.

Она отвечала ему, что отдыхала, пока он спал, и вновь начинала разговор об Украине, о вишневых садах. Он поддерживал разговор, вспоминал, как они, босоногие хлопцы, до слез обиды завидовали богатым хуторянам и очень хотели вырастить свои вишни; но ни земли для сада, ни саженцев не было. Однажды он все же решил посадить вишню в палисаднике и выкопал дикий отросток от корня в саду у одного куркуля, а тот куркуль спустил на него собак.

Надежда Яковлевна слушала рассказы Симачкова, глотала слезы и улыбалась: «Теперь-то уж вырастишь свой сад».

Симачков умер. На его могиле Надежда Яковлевна посадила вишневое деревце.

За два десятка лет объехала она с мужем почти всю границу Казахстана и всюду, где жила, сажала вишни.

Вторые сутки шел мелкий холодный дождь. Лесные дебри, обычно полные птичьего щебета, притихли. Намокла и прилегла высокая трава. Между камнями затаились два пограничника — командир отделения Невоструев и красноармеец Кропоткин. Плащи их топорщились, стесняли движения, с фуражек, ставших от дождя темно-зелеными, стекала вода на шею, лицо. Невоструев и Кропоткин досадовали на дождь, время от времени ругая «прохудившееся небо» и промокаемые жесткие плащи.

— Много в них настреляешь, колом стоят, — бубнил Кропоткин.

— Снимем, если что.

— Придется.

Они лежали на опушке густого леса. Перед ними была открытая поляна, метров триста ширины, а дальше снова невысокие горы и снова лес: сосны, развесистые березы и карагачи, кусты барбариса. На поляну выходило ущелье Чубурма-Хасан. За этим ущельем и наблюдали пограничники.

Три дня назад начальник поста Кызасу Хохлов поставил перед Невоструевым задачу: с пятью пограничниками выдвинуться к ущелью, встретить и уничтожить банду, которая намеревается через Киргизию по ущелью Чубурма-Хасан уйти за кордон. Невоструев не стал размещать свой наряд в ущелье, потому что в нем трудно было расположиться так, чтобы банда не заметила их, а обнаружив засаду, она могла уклониться от боя и повернуть назад. Тогда — вынужденная, может быть, длительная погоня. Такого исхода встречи Невоструев не хотел и выбрал поэтому место стоянки в лесу перед поляной.

Расчет был прост. Выход из ущелья хорошо виден, и если банда появится, то пока она пересечет поляну, пограничники успеют приготовиться к бою, отрезав ей путь отхода, если же басмачи не пойдут сюда, а свернут по краю поляны в другое ущелье, начинающееся недалеко от Чубурма-Хасана, идущее к Красной сопке, за которой тоже начинается густой лес, то и тогда часть наряда сможет быстро и незаметно, обогнав банду, сделать засаду у Красной сопки. Другой частью наряда можно будет закрыть путь отступления. Банда окажется «в мешке» и вынуждена будет принять бой.