Не дождавшись ответа, Катя начала рассказывать:

— Знаешь, Сережа, твоих ребят Коломеец погубил.

— Как погубил? — невольно вырвалось у Курилова.

— Так вот и погубил. — Катя посмотрела на Курилова глазами, полными слез. — Когда вам нужна была помощь, «батя» послал Коломейца с десятью солдатами на Сухой мыс, а он струсил, не дошел, занял оборону рядом с одной ротой. Судили его, в штрафную отправили.

Слушая Катю, Курилов не столько возмущался подлостью Коломейца, сколько ругал себя за то, что не решился вовремя рассказать о Коломейце «бате», оказался беспринципным и малодушным, чем и погубил таких замечательных людей.

Точно поняв, что мучало Сергея, Катя, вздохнув, сказала:

— Слишком мы, Сережа, доверчивы. А время-то суровое.

Курилов подумал некоторое время над словами Кати и ответил:

— Коломейцы, Катенька, как бурьян, на огрехах нашей жизни растут. Не умеем, мы, видно, возделывать свое житье так, чтобы не было огрехов, чтобы негде было расти чертополоху. А пока, конечно, корчевать надо этот чертополох. Да ведь, знаешь, с ним и полезное растение можно загубить, если рубить сплеча.

— Ты прав, Сережа, но перевоспитывать подлецов сейчас некогда. Их надо расстреливать, — горячо возразила Катя. Ее голос прозвучал в тишине палаты настолько громко, что кто-то из далекого угла, услышав, отозвался:

— Правильно, сестрица, расстреливать подлецов разэтаких.

Сергей взял в здоровую руку пальцы Кати и сжал их, давая понять, что спокойнее надо говорить о таких вещах, но его пожатие Катя поняла по-своему, ласково улыбнулась, потом посмотрела Сергею в глаза, потупила взор, словно стыдно ей стало откровения.

— Что с ребятами, Катя, живы они? — спросил Сергей, не выпуская ее руку из своей.

— Женька Тахванов и старшина Шибких живы, привет передавали, — сказала Катя, — а вот Манан… — она отвернулась от Сергея, чтобы не показывать ему глаза, наполненные слезами, но Сергей понял все и стал успокаивать ее:

— Ну, ну, Катя, это уж совсем ни к чему. Как произошло все?

— Женька и Манан, — сказала Катя сквозь слезы, — вытащили тебя с Сухого мыса и передали в медсанбат. Тут наши пошли в контратаку, подкрепление подоспело. Бросились в бой Манан и Женька. Немца выгнали, а Манана похоронили. Вот все, что осталось от него, — она протянула Сергею фотографию, которую он не раз видел. На снимке были жена и сын Манана. Приняв фотографию, Курилов стиснул зубы, словно кто-то вдруг разбередил его раны. Катя забеспокоилась, но Сергей усадил ее рядом с собой и стал расспрашивать о делах на передовой. Катя рассказала о «бате», о подполковнике Чайке, все время перебирая пальцы Сергея в своих худеньких, горячих руках.

В окна по-прежнему стучал дождь, мягко ударяясь о стекла и сплошной массой воды скользя вниз. Сквозь его монотонный шум доносились приглушенные раскаты боя да изредка раздавались близкие взрывы, сотрясающие палату. Тогда Катя беспокойно смотрела в окно, умолкала, сильнее сжимая руку Сергея, как бы прощаясь, но не уходила. Курилов чувствовал, что она ждет того единственно нужного слова, которое ни Сергей, ни она еще не сказали друг другу, но сказать его должны именно сегодня, сейчас, в палате. Она ждала это слово с застывшей мольбой в глазах.

Раненые бойцы один за другим стали уходить из палаты. Остались только те, кто не мог подняться с постели, но и они укрылись одеялами, чтобы не быть свидетелями там, где лишний глаз — неприятная помеха доброму чувству.

Сергей не решался сказать: «Я люблю тебя, Катя», — потому что не был уверен в своем чувстве к Кате. К тому же он не переставал думать об Ане. Он давно заметил Катину наглаженную гимнастерку, чистый подворотничок и даже ее накрученные, мягкие, пахнущие дешевеньким одеколоном волосы. Она шла сюда, в госпиталь, шла к нему на свидание, и «батя» отпустил ее, хотя понимал, что в каждую минуту могут понадобиться Катины руки для спасения солдат. Чтобы не лгать девушке, не мучить ее надеждой на будущее счастье, Сергей решил рассказать наскоро придуманную историю.

— Знаешь, Катя, — сказал он, — я видел странный сон. Представляешь, иду по полю, а ему ни конца, ни края и все оно цветами усеяно. Рядом с нашими алма-атинскими розами северные ромашки растут. Нарву, думаю, огромный букет, а кому — сам не знаю. Наклонился над розой, она словно ожила, встрепенулась, съежилась. Жалко мне сделалось, не сорвал. Потянулся за ромашкой, и та обожгла мое сердце своей красотой. Так и застыл я на этом поле, заколдованный розами и ромашками.

Катя как-то сжалась вся, опять покрутила в пальцах кончики завязок халата, потом расправила плечи, встала, отошла к окну и когда вернулась к койке Сергея, была неузнаваемо решительна, горда и властна.

— Вот что, Сережа, — сказала она подчеркнуто, — лирик из тебя очень жалкий получился. Уж если тебе нужны цветы, рви северную ромашку, что на берегах Волги выросла. Понял? Рви и не жалей, холодная осень все равно погубит ее. Только вот сорвать ромашку ты сейчас не в силах, мой дорогой. Поправляйся, — она доверительно посмотрела на него и добавила, закрыв глаза: — Я очень прошу, Сережа, выздоравливай побыстрей и возвращайся в полк. Мы ждем тебя.

Сергей вмиг представил себе Катю в бою под Токсово, в землянке на Сухом мысу — всюду, где шла она рядом с ним, рискуя жизнью, и уже жалел, что рассказал никогда не виденный сон, так обидевший человека, который пришел к тебе с открытой душой в такую тяжелую минуту, который готов для тебя на все, не требуя за это ничего.

— Подойди ко мне, Катя, — попросил он, — посиди еще немного.

Когда она, безответно соглашаясь, села на его постель и опустила голову, Сергей мечтательно произнес:

— Трудные у нас дороги, Катюша, не надо закрывать глаза на правду. Мы пройдем по ним через все лишения. Понимаешь, верю — выстоим мы, — он резанул ладонью по горлу, показывая, как убежден в своих словах. — Без всяких красивостей говорю, честное слово, Катя. И встретимся с тобой обязательно, а за ромашки ты не обижайся. — Сергей здоровой рукой притянул ее и поцеловал долгим, страстным поцелуем, после которого Катя ни о чем больше не спрашивала. Она простилась и ушла счастливая, сияющая, словно уходила не в пекло войны, а в родной дом.

Сергей Алексеевич, теперь уже майор пограничных войск, идет по Красной площади, а солнце плещется всюду: в лужицах только что разлитой машинами воды, в окнах уютных, по-праздничному убранных домов и на куполах древних соборов. Прибыл он в Москву на слет командиров и политработников передовых подразделений Советской Армии и пограничных войск, завоевавших первенство в социалистическом соревновании в честь 20-летия победы над фашизмом в Великой Отечественной войне. Немногие удостоились такой чести. Среди них майор Курилов.

По этой русской площади под бой курантов Сергей уходил в грозном сорок втором на передовую под Ленинград, сюда, к Мавзолею Ильича, в сорок пятом принес он знамена поверженных полков рейха и вот сегодня, в канун большого торжества, прибыл в Москву опять с передовой, с далекой пограничной заставы, чтобы поделиться с братьями по оружию опытом трудной воинской работы. Именно работы, такой же необходимой для нашей страны, как труд хлебороба и сталевара, шахтера и ученого. Трудна работа Сергея Алексеевича тем, что он всегда на рабочем месте: днем и ночью, в выходной и праздник, всегда в полной боевой готовности. С таким напряжением прожиты им все двадцать послевоенных полных суровых испытаний лет.

Время подобно буйной реке, что точит гранит, полирует его, стирая шероховатости и шрамы. Оно, это всесильное и неповторимое время, многое стерло в памяти Сергея, но оно же и отполировало все то, что составляет существо профессии солдата, — воинское достоинство.

Зарубцевались раны, полученные под Ленинградом и в Прибалтике, забылись как-то трудности фронтовых дорог, отмеченные на мундире Курилова орденами и медалями, но никогда не забудутся люди, с которыми стоял насмерть у стен города Ленина, штурмовал Выборг, брал Кенигсберг, освобождал Пярну и Варшаву. Сейчас, шагая по улицам Москвы, он видел рядом с собой сурового с виду, но богатого душой командира полка полковника Татарина, начальника штаба подполковника Чайку, «отца» взвода разведчиков Семена Мамочкина, весельчака Манана Хабибуллина, не знающего страха и устали Женьку Тахванова, предусмотрительного старшину Шибких.