Сергей видел сидевшего напротив капитана Коломейца, его темные глаза и слышал, как тот особенно подчеркнуто говорил: «Знаешь, Катенька, это с твоей легкой руки повезло нам сегодня». Сергей подсмеивался над ним в душе: «Давай льни, она тебе отвалит затрещину». Он хотел, чтобы Катя именно так и поступила, ведь у Коломейца есть семья, а он тянется к девчонке.

К своему огорчению, Курилов убедился, что Кате нравятся комплименты Коломейца. Она отвечает на них безобидными колкостями, а иногда кокетливой улыбкой. Разочарованный, он постарался отвлечься от разговора. Но, приняв такое решение, все равно не мог успокоиться. В голову лезли разные мысли, всплывали сотни вопросов, которые бросил бы он в лицо Кате, хотелось пристыдить ее за столь легкомысленное поведение. «А почему я думаю, что Катя соглашается с Коломейцем? Не хлестать же его по морде».

Волнения Сергея от этой мысли рассеялись и утомленное бессонной ночью тело его размякло от слабости. Его клонило ко сну.

Сквозь дрему он услышал приятный девичий голос.

— Сережа, Сережа, — звал он ласково и настойчиво, немножко обиженно, как бывало, звала Аня, когда он прятался от нее в горах, в самом глухом ущелье Медео. Голос вновь позвал, но уже по-военному строго: «Товарищ лейтенант» и Сергей понял, что это голос Кати, но все равно хотелось, чтобы она еще раз произнесла его имя. Он притворно не просыпался, однако услышал голос подполковника.

— Курилов, проспишь завтрак, будешь глодать сухари.

Сергей потянулся, зевнул для виду и уселся к парящему котелку, оставленному для него. Катя, приветливо улыбаясь, достала хлеб и, отрезав ломоть, протянула его Сергею.

— Бедненький мальчик, уморился, — произнесла она, и тут их глаза встретились. Где-то на самом дне в голубой бездне больших Катиных глаз плясали веселые искорки, как солнечные зайчики на тронутом рябью озере, а точки зрачков, словно шилья, сверлили Сергея. Он даже растерялся от такого неожиданного пристального взгляда девушки, но быстро отвел взор в сторону и подумал: «Еще этого не хватало».

Под вечер того же дня, прочесывая лес, взвод наткнулся на немцев. Завязалась перестрелка. Автоматные очереди вспыхивали в густом сосняке, как огни электросварки, и прошивали все окрест шквалом свинца. Фрицы наседали на старшину Шибких, очутившегося почему-то на отшибе. Сергей бросился к нему на выручку и вдруг вплотную столкнулся с Катей. Стиснув зубы, слегка побледневшая, она длинными очередями поливала редкие кусты, в которых залегли немцы.

Сергей схватил ее за плечо, повернул к себе лицом, хотел крикнуть: «А ну марш отсюда в укрытие», — как перед ним открылись наполненные яростью Катины глаза.

— Ну! — резко дернула она плечом, оттолкнула Сергея и выпустила такую длинную очередь, что автомат в ее руках пополз кверху и последними пулями хватил по верхушкам деревьев.

«Вот бесенок», — подумал Сергей и открыл огонь по немцам. Той порой подоспел сержант Мамочкин с отделением. После нескольких минут жаркой перестрелки бой закончился. Сергей, выбежав на поляну, увидел тяжело шагающую Катю. Волоча автомат за ремень, она шла, качаясь, как раненая, и Курилов бросился к ней навстречу.

— Что с тобой, Катя?

Эти слова прозвучали тревожно и трогательно. От них девушка пришла в себя, мягко улыбнулась и вдруг расхохоталась.

— Вы, лейтенант, состоите из одних крайностей. То злость бурлит в вас, то смешная нежность через край плещется, — говорила она, приближаясь к Сергею, и он понял, что Катя вовсе не раненая.

Она не остановилась перед ним, не разглядывала его в упор, а тихонько направилась к поляне, где виднелись собирающиеся в круг солдаты. Сергей видел профиль ее лица, щеку, наливающуюся розоватостью, маленькое ухо со сгустившейся краской на самом кончике и округлый лоб с капелькой пота у волос. Она приходила в себя. Сергею стало жалко девушку. Разве здесь ей место? Почему она на фронте? Чувство долга или бесшабашная романтика? Ведь пишет же Аня, что будет летчицей и пойдет на фронт.

— Знаешь, Сережа, — призналась Катя, шагая уже бодрее, — а я все-таки трусиха. Как палила по гадам, не помню, а стало тихо, и жутко мне сделалось. Вся жизнь промелькнула перед глазами.

Немного времени занял Катин рассказ о своей промелькнувшей жизни, потому что была она настолько коротка, что уложится в несколько строк, как и биография Сережи. Десятилетка, первый курс медицинского института — вот все, о чем может написать в анкете Катя. У ней нет ни отца, ни матери, росла в семье старшего брата. Когда он ушел на фронт, пришлось прекратить учебу: надо было зарабатывать деньги. Возвращалась домой поздно, усталая. В один из таких вечеров она вошла в дом и сразу поняла, что на семью обрушилось непоправимое горе. Голосила жена брата, перепуганные, жались к матери четверо малышей. На столе лежала похоронная. Брат был самым любимым и дорогим человеком для Кати. И вот его нет — убили фашисты.

На лице Кати появилась грусть, а голубые глаза ее повлажнели. У Сергея защемило сердце. Он отдал бы теперь все, чтобы не было на земле вдов и сирот, высушенных горем матерей, разом повзрослевших детей, за то, чтобы такие нежные руки, как у Кати, не держали автомат, а врачевали, давая людям жизнь.

В боях прошло пять суток. Все диверсанты были отысканы и уничтожены. В лесосеку приехали вооруженные, с войсковым охранением ополченцы, а разведчики и саперы вернулись в свой полк, готовящийся на передовую.

Из маленьких окон полуподвального помещения клиньями падал на спящих солдат поток дневного света, освещая их обросшие серо-пепельные лица. Бетонные стены и перекрытие подвала легонько вздрагивали от далеких раскатов боя. Сергей представлял, что там творится, угадывал завтрашний бой, в котором не обойдется без жертв. Кто-то из них, спящих теперь солдат, уже завтра перестанет жить, а может, не будет и его. Страшновато думать об этом в девятнадцать, хочется отогнать эти думы. Чтобы отвлечься от тяжелых дум, решил заняться чем-нибудь. Вспомнил, что давно собирался вести дневник.

Нащупав в кармане карандаш, Сергей взял его в руку и поставил на листке дату: 2 сентября 1942 года.

Успокоение не приходило. Сергей свернулся калачиком около холодной стенки и стал считать в уме. Это иногда помогало уснуть. А уснуть было необходимо. Предстоящее требовало сил и бодрости духа.

Проснулся он от легкого прикосновения чей-то руки к его плечу и услышал спокойный голос старшины Шибких:

— Вставайте, товарищ лейтенант, пора.

Пора. Настала минута, к которой долго готовился Сергей, но, дождавшись, определенно не знал, что она потребует от него. Солдаты были в полном сборе. Хабибуллин, как всегда, шутил, подтрунивая над чьей-нибудь опрометчивостью, растерянностью, а Семен Мамочкин, попыхивая самокруткой, восседал в стороне на патронном ящике и молчал, как делают перед уходом из дому в далекую дорогу.

Вечерело. Над двумя огромными курганами, за которые садилось солнце, висели багрово-черные тучи, а под ними лежала исковерканная, изуродованная земля. Молчаливо тянулись по дороге батальоны полка.

В указанный район полк прибыл глубокой ночью. Немцы беспрестанно вешали в небо «фонари» — осветительные ракеты. Справа и слева редко покашливали минометы, где-то совсем близко через ровные промежутки времени слышались очереди станкового пулемета.

Сергей, приняв в свое распоряжение землянку и блиндаж, направился к Коломейцу, чтобы доложить о расквартировании, и лицом к лицу столкнулся с начальником штаба полка подполковником Чайкой.

— А-а, Курилов. Ну, как жилье устраивают наши «глаза и уши»? — здороваясь, весело осведомился он о расположении разведчиков, которых в штабе все звали не иначе, как «глаза и уши полка».