Но то, что случилось потом, не могли предвидеть даже самые бывалые конники.

Почти двое суток преследовали пограничники вражеских лазутчиков. Враги путали следы, шли таежным буреломом. На резиновых надувных лодках переправлялись через реки и озера.

Пограничники не раз наступали лазутчикам на пятки, но те ловко и хитро ускользали. Было видно, что они хорошо подготовились к прорыву советской границы: имели точную карту местности, богатую экипировку, большой запас продуктов. Тайга в этих местах была труднопроходимой: реки, болота, каменные завалы, буреломы. Ни одного человеческого жилья…

Двое суток пограничники не спали. Утром на третий день след лазутчиков привел их к большой реке. Река эта имела коварный нрав. Плавное течение неожиданно сменялось грохочущей быстриной и порогами, где в самом хаотическом нагромождении торчали вырванные паводками береговые сосны и кедры с корнями и сучьями. Течением деревья били втиснуты в щели между валунами, поставлены стоймя, вкривь и вкось. Такие дикие плотины называют здесь заломами. В них может в клочья разорвать, перемолоть, как в жерновах, не только человека, но и катер.

Начальник заставы капитан Чурин для переправы выбрал место спокойное, но глубокое. В пологом русле вода шла ровно, однако с сильным напором. Переправа требовала осторожности и отваги.

Ниже по течению бился в камнях порог «Мертвая голова». Грозным было не только его название. Шум и грохот порога пограничники услышали за много километров. Он возвещал о своей неукротимой силе. Каждый солдат понимал, чем может кончиться оплошность на переправе.

Пограничники один за другим свели коней с берега и, держась за гривы, поплыли.

Сергей Кедров снова был рядом с Краюхиным.

Краюхин и его Громобой — большие и сильные — плыли почти поперек реки, не боясь сноса. Громобой немного поворачивал голову против течения и уверенно двигался все вперед и вперед. Кедров со своим легким, тонконогим Игруном тоже удачно отплыл от берега. Но потом течением резко толкнуло коня. Растерявшись, он рванулся, а напором воды все сильнее и сильнее стало поддавать его сзади, затем понесло туда, где грохотал над тихой утренней тайгой порог «Мертвая голова».

При резком повороте коня Кедров оторвался от гривы, а затем его потянуло в какую-то воронку. Неодолимая сила стала ввинчивать штопором в глубь реки…

Василий Краюхин видел, как Кедрова захлестывало пляшущей рыжей пеной, но не мог помочь солдату: Громобой упорно продвигался поперек реки и тянул за собой.

И тут произошло то, чему, казалось, нельзя было поверить. Игрун обеспокоенно завертел головой, потом каким-то чудом задержался на месте, преодолев течение. Краюхин, не спускавший глаз с Игруна, уловил, как он сильным толчком рванулся к Кедрову. Вытянувшись в струну, шумно всхлипывая, Игрун упорно плыл, и Краюхин увидел, как из пляшущей пены поднялась рука, вцепилась в его черную гриву…

Игрун долго боролся с течением, стараясь выйти из водоворота. Собравшийся с силами Кедров стал подгребать свободной рукой, и они медленно, упорно поплыли к песчаной отмели, где ожидали их пограничники.

Когда Кедров ступил на песок, Краюхин спросил:

— Позвал Игруна или сам он приплыл?

Кедров почему-то взглянул на небо, обернулся на реку. Игрун стоял за его спиной почти вплотную. С крутых боков коня с легким шумом на песок стекала вода. Солдат, обхватив Игруна за шею, сказал:

— Сам он увидел, что гибну. Позвать я не мог, захлебнулся бы.

Начальник заставы поторопил солдат:

— Быстрей отжимайте одежду…

Капитан теперь был уверен, что враги не уйдут. Река осталась позади, и оттого у него было хорошее настроение.

Иван Пашенцев приехал на заставу летом. Моросили дожди. Сопка Заозерная мирно дремала в сизом тумане. В высоких густых камышах голосами молодых петухов «кукарекали» фазаны. Изредка с тяжелой одышкой зло фырчал дикий козел.

Возвращаясь с границы, Пашенцев бродил по узким берегам и по крутым склонам сопок, ощетинившимся мелким кустарникам. Он находил ржавые гильзы на высоте Пулеметной, очищал их от земли, разглядывал. Приносил домой пробитую пулями каску. Ощупывал руками старый дот, исподлобья нацеливавшийся в него угрюмой амбразурой.

Иван подолгу смотрел на невысокие безымянные обелиски у подножия сопки. Обелиски молчали.

Временами стояла такая тишина, будто здесь, на берегу озера, на этих склонах и, возможно, под таким же дождем ничего и никогда не случилось.

Но были дни — Пашенцев хорошо помнил каждый из них, — когда над Хасаном проносились порывистые тревожные ветры. Они с ходу врывались на заставу, пригибали к земле молодые деревья, рвали в клочья туман. Пашенцев, утомленный службой, подставляя ветру лицо, шел к озеру.

И тогда совершалось чудо…

По склонам сопки, пригибаясь к траве, неровной изломанной цепочкой бежали самураи. Глаза их горели злым, волчьим огнем. Над головой со змеиным шипением проносились тяжелые снаряды. По размытой ливнями дороге, надсадно урча моторами, ползли танки.

А там, между двух сопок, в широкой лощине, в той, которую сейчас так старательно вылизывает ветер, устремили вперед горячие стволы упрямые «сорокапятки». Батареей командует Семен Пашенцев. Отец.

Над батареей туча песка и дыма. Одно орудие молчит: весь расчет погиб, заклинило затвор. В сыром тумане ползут и ползут к огневой позиции японские танки. Артиллеристы валятся с ног от усталости. Нервы на последнем пределе.

— Ничего, выдюжим, — говорит Семен. — Пограничникам там, на сопке не легче. — И, улыбнувшись: — Ведь мы коммунисты.

И сам становится к орудию за наводчика.

Стреляют танки. Стреляют орудия.

В кромешном грохоте сильный голос отца:

— Огонь!

Земля, как живая, дрожит от взрывов. Чудится — качаются сопки.

— Семен! — кричит парторг батареи Храмов. — В окоп!

— Огонь! — командует Пашенцев.

И падает на станину орудия.

Падает!

Чтобы уже никогда не встать…

Встань, отец! Смотри: пограничники уже взметнули над сопкой гордое, пробитое в боях красное знамя…

Ветры смолкли. Они рассказывали все, кроме одного. Они не знали, где лежит герой хасанских боев Семен Алексеевич Пашенцев.

Газета ходила из рук в руки. На первой полосе был помещен портрет бойца: жизнерадостные глаза, задорная улыбка, волевой подбородок. Подпись:

— Молодец, Семен, — говорили друзья. — Он всегда там, где труднее.

А еще через два года Семен закончил курсы комсостава и стал командиром батареи.

Осенью 1938 года Семена, как обычно, ждали домой. Как обычно потому, что каждую осень он приезжал на побывку в родное алтайское село.

Ванюшка Пашенцев в те времена был еще маленьким. И потому совсем немного сохранила детская память. Разве что вот это…

На столе лежали часы. Таких Ванюшка еще никогда не видел: круглые, с тяжелой массивной крышкой, с кожаным ремешком. Отца в комнате не было. Ванюшка схватил часы, долго вертел их в руках, любовался стрелками и циферблатом, подносил к уху и слушал торопливое неумолчное тиканье. Часы жили своей удивительной диковинной жизнью. Решил открыть крышку — не получилось. Притащил из кухни нож, поддел им. И тут часы, словно испугавшись, выскользнули на пол. Ванюшка кинулся за ними. Стрелки остановились. Зажав часы в кулачке, Ванюшка выскочил из дома.

Отец и мать пилили во дворе дрова. Мать увидела бледное лицо Ванюшки, часы и все поняла. Тихо вскрикнула: порезала пилой руку. Отец побежал в дом, принес флакон с одеколоном, залил рану, бережно перевязал.

— Неужто разбил, сатаненок? — закричала мать.

— Ты это зря кричишь, Маруся, — остановил ее отец. — Ну-ка, покажи.

Ванюшка протянул часы, все еще не веря, что не получит трепки.

— Ничего, починим, — сказал отец. — Ты что же, хотел узнать, как это устроено?