Упоминание о касках вызывало у Сергея прилив смеха, и не от того, что помначштаба требует носить их, так положено, а потому, что Аня в письме просит беречь себя и советует носить каску. Однако смеяться теперь, когда начальник вошел в раж, совсем неприлично. Пусть кричит, да он и прав. И докладывать ему надо, и каски носить полагается, и вообще слушаться нужно командира.

Коломеец сделал еще несколько замечаний и, не спросив даже о потерях, выбежал из подвала, вроде за тем и приходил, чтобы накричать на людей, отвести душу. Так это и восприняли солдаты. Манан Хабибуллин, как только утихли тяжелые шаги капитана на лестнице, хмыкнул и пустил колкость:

— Каска-маска, блиндажная крыса.

— Рядовой Хабибуллин, разговорчики! — одернул его Курилов, давая понять, что командира не обсуждают, а ему повинуются, но у самого на душе осталось неприятное ощущение от крикливого тона Коломейца. Настроение людей было испорчено, а впереди бессонная ночь, ракетчики и бомбежки.

Машина ухнулась в такую выбоину, что прикорнувшие в кузове солдаты прикусили языки и кто-то, громко чертыхнувшись, так долбанул прикладом винтовки по кабине, что шофер резко затормозил и выскочил на ступеньку.

— Ну чего там ерепенитесь, — крикнул он. — Валяйте пехом, дьявол вам в подмогу.

— Давай, езжай, чего там, — послышалось в ответ спокойное наставление, как будто никто особенно не обиделся и нечего заводить перебранку, но где-то в углу кузова все еще ворчал шепелявый голос, по которому водитель понял, что порядком тряхнул, и, сразу остыв, опустился в кабину и дал газу.

Скоро шоссейная дорога кончилась и показался сосновый выруб, затянутый кисеей тумана. Между черными пнями и обгорелыми сухостоинами змейкой вилась узкая, испаханная снарядами колея. По ней, надсадно урча моторами, ползли полуторки, замаскированные хвоей. Через некоторое время резерв полка численностью в роту свернул и с этой когда-то мирной проселки. Горожанам нужны были дрова, но фашисты выбросили сюда десант и пытаются сорвать заготовку топлива.

Местах в десяти на свежевырубленной поляне, где остановились машины, курились последними тонкими струйками дыма затухающие костры. Над лесом кружили вспугнутые вороны, а в истоптанной, окровавленной траве лежали изуродованные, исколотые штыками трупы девушек, заготовлявших для города дрова. «Где предел человеческой жестокости?» — негодовал в душе Сергей, обнажив голову и кусая до крови губы. Высокий, с мужественным лицом, обожженный огнем жарких сражений, подполковник Чайка долго молчал, неловко мял в узловатых руках выгоревшую на ветрах пилотку и, только усилиями воли поборов смятение, глухо сказал:

— Запомните это, товарищи, — в повлажневших глазах уже немолодого, с проседью в висках подполковника были злость и скорбь. Кажется, он собирал силы, чтобы крикнуть: «Люди, до чего вы дошли!», но обуревающая его ярость перехватывала дыхание, и он никак не мог произнести эти гневные слова, этот упрек всему миру. Проглотив наконец жгучую слюну, Чайка односложно произнес:

— Клянусь!

— Клянусь! — разноголосо и твердо повторили солдаты. Бережно подобрали обезображенные тела девушек и уложили их в братскую могилу, выкопанную под вековой раскидистой сосной. Сержант Мамочкин сплел венок из сосновых веток, возложил его на могилу, потом поставил на могильном холме столбик и на стесе его карандашом вывел:

Никаких документов погибших, никаких списков их фамилий найти не удалось. Так и остались безымянные героини лежать в сырой земле под Токсово. И только высокая, старая, раненная осколком бомбы сосна, если завтра не скосит ее вражеский снаряд, будет стоять на часах у изголовья дочерей Ленинграда, отдавших свои жизни за то, чтобы дать детям тепло, согреть их исхудалые тела.

Целый день, продрогшие под косым дождем, ходили по лесу молчаливые и злые солдаты, но немецких автоматчиков найти не смогли. Вечером, разместив людей на ночлег, подполковник Чайка собрал командиров взводов в сооруженный наскоро шалаш и хмуро спросил:

— Ваше мнение? Искать фрицев или возвращаться в Ленинград?

Мнения всех совпали: искать. Но где? Обшарили порядочную полосу леса, и никакого результата.

— Что мы за разведчики, если не можем отыскать целый десант врага! — проговорил Сергей и, поняв тут же, что возмущением делу не поможешь, предложил:

— Надо что-то придумать. С народом бы поговорить.

Капитан Коломеец перекосил губы в насмешливой ухмылке.

— Здесь, лейтенант, не колхозное поле, а фронт. Митинговать некогда, самим соображать надо, — сказал он запальчиво, поглядывая на подполковника с явной надеждой на одобрение, но начальник штаба, бросив короткий взгляд в сторону Коломейца, неопределенно ответил:

— Так, так…

В разговор вступил старший лейтенант Брылько, командир саперного взвода, неторопливый, но решительный и прямой человек.

— А лейтенант дело говорит, нечего тут ухмыляться, — он косо посмотрел на Коломейца и пояснил: — Среди солдат есть ленинградцы. Они знают здесь каждую кочку. Я предлагаю, товарищ подполковник, собрать их на совет.

Чайка, помолчав немного, как бы раздумывая над предложением Брылько, вместо ответа спросил:

— Кто у нас ленинградцы?

— Тахванов, — назвал Сергей одного солдата, но подполковник сам начал перечислять фамилии и даже имена бойцов, выросших или долгое время живших в Ленинграде. Сергей отметил про себя, что у подполковника хорошая память и, наверное, чуткая душа.

За шалашом послышались торопливые и тяжелые шаги, а через несколько мгновений все укрытие качнулось, хрустнуло и кто-то снаружи упал, негромко ругнувшись. Сергей сразу узнал басок Семена Мамочкина.

За неделю командования взводом разведчиков Курилов успел убедиться, что Мамочкина любят солдаты по-особенному, как-то тайком, что ли, не показывают этого и даже побаиваются его, стараются выполнять поручения сержанта так, чтобы не пришлось выслушивать строгого внушения. Не любить Мамочкина было просто нельзя.

Кто первый изготовил «кошки» с привязанной к ним лестницей из телефонного кабеля и потом забирался на чердаки за сигнальщиками? Мамочкин. Кто раньше всех встает и хлопочет насчет завтрака? Опять он же. Пришли ребята с задания поздно ночью. У кого хранится для них в полную норму ужин? — У Семена Мамочкина. Он, кажется, все может, все умеет и все предусмотрит, никогда не сидит без дела и находит в этом истинное наслаждение. Он труженик войны. Вот кто такой Мамочкин для взвода разведчиков.

И сейчас он, конечно, идет не на чашку чая. Сергей не видел лица сержанта: сумерки уже сгустились до темноты, но по торопливому докладу угадывал приподнятое его настроение.

— Да как я заметил, — излагал Мамочкин обстоятельно, — известное дело, по охотницкой натуре все вышло. Места здесь больно хороши для дичи. Потянуло меня посмотреть. Уже и выводки у перепелов окрылились. Конец, значит, лету пришел, птица гуртуется в дорогу, в теплые края. Залюбовался я и пошел по сосняку. Как над головой захлопочет! Глядь, а то межняк. Крылища — во! — Он взметнул рукой перед собой, показывая, какие огромные крылья были у птицы. — Метрового размаха, не меньше. Знамо, выруба, опять же сосняк в самую пору для глухаря.

Подполковник Чайка, возбужденный охотничьей страстью сержанта, довольно потирает руки, и слышно, как похрустывают его пальцы, словно кто-то ломает для растопки лучину.

— Выбрался я на опушку, а дальше березовые и осиновые колки пошли, — продолжал Мамочкин. — Вижу: выводок куропатка ведет. Летит вкривь, к лесу норовит. А почему такой лет у куропатки бывает? Вспугнул кто-то. Птица эта хитрая. Она все низом ладит, полудугой, а сядет — не дает следа, затаивается. А раз следа нет, ни собака, ни лиса, никакой там хищный зверь, понятно, не нападет. Кормись себе спокойно. Так вот фрицы тоже не дали следа. Мы их по сосняку ищем, где поглуше, а они в колке засели.