— Как же, Дарьюшка, вот и фотка. Не узнаешь?

Дарьюшка взяла из рук мужа кем-то переснятую фотографию.

— Это же не Виталька! Но знакомый…

— Знакомый? — недовольно усмехнулся муж. — Или стареть начала, память пришибло. Всмотрись лучше…

— Батюшки! — всплеснула руками Дарьюшка. — Так это же ты, Ануфрий.

— Читай, не мешкай, — отбирая у жены фотографию, приказал Ануфрий.

— Служу на именной заставе, — медленно тянут материнские губы. — Машину вчера получил, новую… Ты был на коне, а я на машине. А фотографию нашел в Книге истории заставы. Смотрю, что-то знакомое лицо. Не отец ли? Когда прочитал подпись под фотографией, то совсем уверился — это ты, мой отец.

Ануфрий не сводил глаз с жены, читавшей письмо.

— Бог весть, в какой край сынуля заехал, — качает головой Степановна. — Может, это на конце света?

Она приставила к глазам конверт, словно желая убедиться, что письмо пришло издалека. Ее губы читают обратный адрес: п/о Кок-Тас…

Женщина, коснувшись рукой переносицы, зажмурилась, силилась что-то вспомнить.

— Батюшки светы, — встрепенулась она, широко раскрыв от радости глаза. — Ануфрий, так ведь и твою же заставу так звали. Помнишь, ты мне, еще девушке, в наше село из Кок-Таса письма с картинками присылал. Да и фотка твоя — на рысаке, с саблей. Сам курносенький, черноглазый, губы трубочкой. Кругом горы, а рядом облака — что твои гуси-лебеди летят… Сейчас Виталька, знаю, в военном, тютелька в тютельку весь в тебя.

— Да, дорогуша, это та самая заставушка, где я служил, на Тянь-Шане.

Ануфрию Ивановичу вспомнились далекие годы тревожной службы, боевые друзья и белоногий дончак Воронко, которому басмачи во время жаркого боя отрубили правое ухо.

— Давай, Иваныч, не медли, пропиши сынуле что и как. Эх, батюшки-светы! Как оно в жизни вышло: сынок на твою комсомольскую стёжку напал…

Степановна кончиком платка растерла на щеке влажную дорожку слез, еще раз нежно погладила письмо. Потом на бесцветных губах появилась улыбка. Глядя в лицо мужу, она с голубиным воркованьем проговорила:

— Может, служба у него легче твоей будет. Как-никак — машина у парня, не то, что у тебя был безухий Воронко. Помнишь, писал мне: сутками качаюсь в седле, будто сросся с конем.

— Ладно, сейчас же мы все пропишем, честь-честью, что за разговор, — крякнул от удовольствия при мысли, что он, бывший пограничник и фронтовик, напишет большое-пребольшое письмо сыну-пограничнику, — а потом, сердито вскинув на жену глаза, упрекнул: — Вот границу ты, Дарьюшка, не знаешь, на ней всегда трудно…

На заставе Кок-Тас с Виталием Скоробогатько я встретился в гараже. Под синим комбинезоном угадывались широкие мускулистые плечи солдата, из-под вылинявшей панамы высунулся и прилип ко лбу смоляной чубчик. На щеке лоснился мазок солидола. В руках Виталий держал пластмассовый с делениями транспортир и карандаш.

Солдат поначалу показался мне хмурым. Но только мы заговорили о машине, в его карих глазах появились веселые искорки, на лице улыбка, и вскоре он открылся:

— Думка тут одна меня мучает: бортовая фара не тот свет дает. Проверяешь ночью контрольно-следовую, и эффекта мало: одну точку освещает. Так я поправочку хочу внести. Прикинул вот, думаю, получится.

Он тут же развернул лист бумаги. На нем чернели цифры формул, разбегался пучок лучей, зиял разрез рефлектора.

— Если удастся — ребят обрадую: и следы на контрольке любые заметят, да и глаза их уставать не будут, — пояснил он.

Вечером в канцелярии начальник заставы о рядовом Скоробогатько говорил:

— Хлопец цепко за все берется, что задумал — сделает. Словом, парень — на все сто. Вот зайдем в ленинскую комнату, посмотрите, как на карте, где помечены новостройки пятилетки, лампочки загораются. Виталия рук дело. На политзанятиях пособие большое. — Потом офицер, сбавив голос, будто по секрету, сказал: — На этой заставе до войны отец Виталия служил. По сохранившимся записям видно — был лихой рубака. Доставалось басмачам. Недавно от Ануфрия Ивановича письмо пришло. Просит, чтобы сын фотографию выслал. А у нас с этим пока трудно. Так вы уж, пожалуйста, сфотографируйте его. Отменнейший солдат он.

Я выполнил просьбу. На снимках Виталий сидел за рулем автомашины — улыбающийся и счастливый, а в чуть прищуренных глазах — доброта…

Стояла золотая осень. Мы с корреспондентом московского журнала добирались на высокогорную пограничную заставу.

К нам подошел паренек. В измятом пиджаке, в поношенных до белизны ботинках. Поздоровался несмело.

— Привет, привет, герой, — ответил корреспондент и тут же спросил: — Ты что здесь делаешь?

— Вон отара, — паренек показал кнутовищем в сторону гор. — Отцу пасти помогаю.

— Зовут-то как?

— Турсун.

— Хочешь, Турсун, сфотографирую?

— Лучше мою сестренку, у нее медаль есть, — немного торжественно ответил пастушок.

— А какая у нее медаль? — поспешил с вопросом мой напарник.

— Какая? Правительственная. Пограничная! Сам генерал вручил.

Расспросив, где его дом, мы завернули в поселок. И вот уже беседуем во дворе чабана Аскарова с девочкой лет десяти-двенадцати. Сауле вначале смущается, а потом, осмелев, выкладывает нам подробности своего подвига.

А было это так. Сауле с подружками-одноклассницами Лизой и Таней пошли в воскресенье в горы. С ними неизменный спутник Дружок. День выдался с утра погожий. Девочки рвали цветы, собирали ягоды. И не заметили, как выползла из-за горы черная туча. Они заспешили домой, но дождь догонял, грозил промочить до нитки.

— Давайте под скалу! — скомандовала Сауле. Путешественники едва успели забежать под укрытие, как хлынул дождь.

Вдруг Дружок заворчал, вздыбил шерсть на загривке. И в ту же минуту в пелене дождя замаячил человек.

— Что, дети, всей школой здесь? — спросил он, озираясь, и тоже нырнул под выступ скалы.

— Нет, — ответила Таня, — мы только втроем да еще вот Дружок.

— А вы? — спросила Сауле.

— Я геолог. У нас рабочий заболел. За врачом в поселок иду, да с тропы сбился.

Сауле подумала: «Как же так, у геологов есть свой врач, я хорошо знаю, ведь они наши шефы, не раз в школу приезжали».

— Ну что, пойдем? Дождь почти перестал, — сказал мужчина в шляпе. — Село-то как называется?

«Ну и геолог — местности не знает». Сауле все больше становились подозрительными вопросы мужчины. Не про таких ли нам сержант говорил, который ходит в отряд юных друзей пограничников? И отец не раз предупреждал, чтобы замечали новых, чужих людей.

— Лиза, — тихо шепнула Сауле подружке, стоящей рядом. — Скажи Тане, что пойдем в поселок через Малиновую балку, на шлагбаум…

— Идемте, — сказала Сауле. — Вот по этой балке. Тут тропка…

Неизвестный шел быстро. За ним поспешали девочки. Дружок, так и не приняв новичка в компанию, словно обидевшись, бежал стороной, по взгорку.

— Парикмахерская у вас есть? — обернулся на ходу «геолог». — Оброс я.

— У нас все есть — и сельпо, и парикмахерская, и клуб, — отвечала Сауле.

Миновали глубокую ложбину и обошли круглую сопку. Вдруг словно сменился кинокадр: перед путниками вырос полосатый шлагбаум. Мужчина, увидев его, затоптался на месте. Но возвращаться было поздно. Пограничник, стоявший у будки, смотрел в сторону появившейся группы.

— Вот геолога в поселок ведем, — сказала Сауле пограничнику, — дорогу не знает.

…А это вовсе был не геолог, а нарушитель государственной границы. Об этом Сауле Аскаровой сказали: после. И еще она узнала, что ее наградили медалью.

Сейчас она с гордостью носит ее на своем форменном платье.

…Когда лучи заходящего солнца, пробившись сквозь всклокоченные тучки, облили синие ели на склонах гор, мы были на пограничной заставе. А через неделю-полторы в московском журнале появилась цветная фотография Сауле Аскаровой, юной помощницы пограничников.