Костя в одиночестве просидел на ее могиле всю ночь.

Что же потом?

Ребятишки совершенно не хотели ничего понимать и висли все время на шее у Зины. Она и сама очень привязалась к ним. С Сашей разговаривала, как со взрослым. Женьке рассказывала сказки. Дети не собирались с ней расставаться.

Но им и не пришлось. Много, много лет прожили вместе, пока не выросли и не улетели из родного гнезда. Саша — так в самом прямом смысле улетел, поступил в летное училище. А Женька — в пограничное.

Константин Николаевич учился в академии и снова попал на границу. Зина стала его женой через два года после гибели Ирины. Всю войну семья Зиминых прожила в Казахстане. От отца с фронта письма шли не часто, но все же шли, и черная похоронная стороной миновала их дом, В 1945 году Зимин, уже полковником, приехал в Москву, куда к тому времени перебралась Зина с ребятами.

И год прошел, и пять, и двадцать пять… В доме отдыха на юге уже несколько дней ждали приезда генерала Зимина. Генерал несколько месяцев назад ушел в отставку и первый месяц своего «вольного» отпуска решил провести в местах, хорошо ему знакомых с молодых лет.

Вместе с генералом отдыхала его жена — высокая немолодая женщина с большими серыми и немного грустными глазами. Они часто гуляли вместе — она и муж, высокий, статный, но совершенно седой. Со стороны всегда все заметно, и было видно, что им хорошо вместе.

Но раз в день Зинаида Ивановна непременно спрашивала сердито и ласково:

— Ты можешь мне ответить, Костя, когда же будут письма от мальчишек?

Зимин разводил руками:

— Ты все забываешь, что у них — служба… А у твоего старшего у самого уже мальчишка. Ничего, не огорчайся, напишут.

Он поглаживал ее по руке и находил те слова, которые успокаивают жену не только когда ей двадцать лет, но и когда далеко за сорок.

Как живут Женька и Саша? Евгений Константинович Зимин служит на пограничной заставе. Служит хорошо. А Александр Константинович — летчик на Дальнем Востоке.

В квартире генерала и его жены на письменном столе в рамочке стоит небольшой портрет смеющейся молодой женщины — совсем девчонки. С портретом Ирины генерал никогда и нигде не расстается.

А его вторая жена, вторая мать его сыновей, читает письма и все спрашивает своих мальчиков, скоро ли они приедут домой в отпуск.

Без десяти четыре утра я вышел из штаба, чтобы проверить службу часового. Светало. С луга, от реки Юры, полз туман. Было прохладно. Дружно, как и вечером, перекликались за околицей дергачи. Из домов с открытыми окнами тянуло сонным, домашним теплом. Пограничный уездный городок Таураге, в котором я служил, еще спал.

Часовой ходил возле штаба в полной боевой готовности: с винтовкой, противогазом, со скаткой за спиной. В крепости, где размещались подразделения, управления части и склады, гудели моторы автомашин. Над башней колыхалось красное полотнище флага.

Убедившись, что часовой несет службу исправно, я прошел в дежурку. Но едва успел переступить порог, как услышал гул, похожий на дальний раскат грома. Через мгновение город потонул в грохоте взрывов.

От прямого попадания тяжелого снаряда здание штаба вздрогнуло. Второй снаряд, угодивший в окно, разнес коммутатор связи. К связистам пробежал пограничник-санитар.

Подойдя к разбитому окну, я невольно взглянул на стоящий напротив домик. Еще вчера вечером из его окна выглядывала детская головка. Сейчас он полыхал как факел. Черные столбы дыма вырывались и из крепости, где хранились цистерны с бензином. Горел склад боеприпасов.

Обдавая крыши тугими потоками воздуха, над городом с воем пронеслись фашистские самолеты.

Телефоны в штабе молчали, и лишь один из них — полевой не утихал ни на секунду.

— Я — Осока! Я — Осока! — хрипело в трубку. — Немцы нарушили границу! Слышите, началась война!

— Вижу танки! Много танков! — прерывал другой голос.

Прибывшие в штаб связные командиров подразделений приносили нерадостные вести:

Поступали донесения на листках, вырванных из полевых книжек:

Ранен, убит… Поначалу даже как-то не верилось, что людей, только что забегавших в дежурку или говоривших со мной по телефону, уже нет в живых.

Город горел. Подброшенный взрывом телеграфный столб пробил крышу здания почты и, став на попа, качался, как при сильном ветре. Из района железнодорожной станции слышалась ружейно-автоматная стрельба: туда прорвалась группа немецких мотоциклистов. С ними схватились пограничники контрольно-пропускного пункта.

В начале восьмого поступила команда эвакуировать документы штаба. Машину грузил старший писарь Миша Обдаленков с группой писарей. Когда все ящики оказались в машине, подошел военком части батальонный комиссар Иванов.

— Готовы? Старшим конвоя назначаю младшего политрука Силохина, — распорядился он. — Документы доставить в Каунас во что бы то ни стало. В случае угрозы захвата машину сжечь. Ну, в путь, — мягко закончил комиссар, пожав руку Силохину.

Внешне комиссар был спокоен, и его уверенность передавалась каждому из нас.

Стали слышны выстрелы наших дальнобоек, над головами зашуршали снаряды. Замешательство, вызванное внезапностью нападения, постепенно проходило. Людей все больше охватывала злобная ярость. Пограничники, опасливо жавшиеся вначале к стенам домов, оставляли укрытия и, не обращая внимания на все еще плотный артиллерийский огонь, бежали выполнять свои обязанности.

Пример бесстрашия показывал комиссар Иванов. Во время финской кампании, он, комиссар батальона пограничников, не раз совершал дерзкие рейды в тыл врага. Сейчас ему было легче, чем тем, кому никогда еще не приходилось нюхать настоящего фронтового пороха. Отправив с машиной уездного комитета партии в тыл документы партийного учета, он поспешил на участок первой комендатуры, бойцы и командиры которой вступили в схватку с врагом. Именно там он был нужен в тот тяжелый час, когда комендатура потеряла и командира и политработника.

Проводимую связь, порванную снарядами с бомбами, связистам восстановить не удавалось. Не работала и стационарная радиостанция, выведенная из строя разрывом снаряда. Действовала лишь рация, смонтированная на автомашине. В четыре часа десять минут она выбросила в эфир первую радиограмму военного времени:

Леонтий Афанасьевич Головкин — наш командир части. Совсем недавно во время дежурства я был у него в кабинете. Головкин стоял у карты и говорил военкому Иванову:

— Равнинная местность, наличие двух шоссейных дорог, пересекающих границу, делают наш участок доступным для движения танковых и моторизованных колонн. Наиболее вероятное направление — шоссе Тильзит — Таураге…

А сегодня уже: «Заставы ведут бой».

Заставы ведут бой… В те первые часы войны трудно было представить полностью картину развернувшихся событий на границе. Ясно было одно: на двухсоткилометровом участке перед врагом выросли десятки малых крепостей, взять которые с ходу гитлеровцам не удастся. Отстоящие одна от другой на многие километры заставы приняли первый удар врага.