— Слушайте, Степан, — сказал он. — А что вы больше всего любите… кроме лошадей?

Вовк поднял на него удивленные глаза. Это обращение по имени и неожиданность вопроса обескуражили его, и он ответил не сразу:

— Ну, много чего люблю… Грибы собирать люблю, рыбу удить… У нас, знаете, каких линей берут? Как поросята, честное слово… Сено еще люблю скирдовать. Иволгу слушать люблю, — здорово у нас поют иволги!.. Книги люблю очень. Не всякие, конечно, а хорошие.

Он перечислял все это с таким увлечением, будто и грибы, и иволги, и скирды сена, и книги были его ближайшей родней, сейчас далекой от него и поэтому еще более притягательной.

— А людей? — тихо спросил Званцев. — Людей вы любите?

— Это само собой разумеется, — качнул головой Вовк.

— Знаете, — задумчиво сказал Званцев, — когда я первый раз в жизни попал на государственную границу, у меня было такое ощущение, будто я один в ответе за каждого человека, живущего у нас в стране. Мне казалось, что если я не буду нести исправно службу, то не сможет спокойно спать ребенок, работать рабочий, учиться студент, открывать какую-нибудь новую тайну природы ученый… Странное это было чувство. Впрочем, когда мы выходим на дозорную линию, оно возвращается ко мне всякий раз. — Званцев помолчал, подумал. — Мне кажется, Степан, что вот это, должно быть, и есть любовь к людям. Понимаете, ко всем нашим людям. А вы вот… — Он снова помолчал, подыскивая нужные слова, и не нашел ничего лучшего, как повторить: — Иволги, грибы…

Разговор этот был, что называется, неофициальный — так просто, беседа по душам в свободное время. Поэтому Вовк мог и поспорить — ему не хотелось, чтобы о нем думали если не плохо, то хотя бы предубежденно.

— Кстати, товарищ капитан-лейтенант, любить родную природу тоже не так уж плохо, — глядя в сторону, в иллюминатор, сказал он. — Выходит, зря вы про иволгу и грибы-то…

— Нет, не зря, Степан! Иволги и грибы есть и там, за границей. И любители птичьего пения там тоже водятся в изобилии. Главное же в природе — человек! Я не понимаю людей, которые могут просто так стоять и слушать птичий щебет. Я хочу знать, понимаете, знать — что за птица? Как живет? Что сделать, чтоб не разоряли гнезд? Вот так-то, дорогой мой. Но, по-моему, мы куда-то не туда забрались, а? Зачем это я вас позвал?

— Мораль прочитать, — буркнул Вовк. Званцев поглядел на него пристально и понял, что вот сейчас, именно сейчас, Вовк захлопнет свою душу, как улитка захлопывает створки раковины.

— Нет, — сказал Званцев. — Вспомнил. Вот я письмо получил, прочитайте-ка.

Вовк читал письмо, недавно полученное Званцевым. Писала незнакомая ему девушка — работница ленинградского завода, который шефствовал над дивизионом. Почерк у нее был еще школьный, аккуратные буковки так и лепились одна к другой.

Вовк прочитал письмо и аккуратно сложил его.

— Ну? — спросил Званцев, — что вы скажете, если я попрошу вас ответить девушке?

— Меня? — не то удивился, не то испугался Вовк. — Почему меня?

— Потому что, мне кажется, вы человек разумный, рассудительный и… — Званцев на секунду помедлил, — словом, правильный. Так что напишите девчонке и, если захотите, покажите мне.

Вовк ушел. Еще минуту Званцев сидел неподвижно, а потом вздохнул и подумал: «Ничего, выкарабкается, не замкнется, ну, а в случае чего — разомкнем»…

Отправить письмо девушке-ленинградке Вовк не успел. «Большой охотник» срочно вышел на дозорную линию. Сообщили, что надвигается непогода, а по фарватеру все идут и идут иностранные транспортеры — как бы чего не случилось…

Неотправленное письмо Вовк принес Званцеву. Там были одни общие слова, нудные, как зубная боль. «Надо верить людям…», «Не на одном Вашем парне свет клином сошелся…», «Время все вылечит…» Вот так: вроде бы все правильно, а на самом деле — ни уму, ни сердцу.

Званцев, с досадой прочитав это письмо, вышел на палубу и поднялся на мостик. Свежий ветер сразу ударил в лицо, распахнул полы теплой «канадки». Ратанов стоял на мостике, негромко отдавая команду рулевому.

Когда Званцев встал рядом, командир покосился на него и спросил:

— У тебя что-нибудь случилось?

— С чего ты взял?

— Вид у тебя расстроенный.

— Так, ничего особенного. — И перевел разговор. — Какие новости?

Новостей не было. Берег передавал, что по фарватеру идут два западногерманских лихтера, через час пройдет один швед и караван наших сухогрузов рейсом на Кубу. Шесть финских тральщиков ловят рыбу в конвенционных водах. Поблизости тралят наши — нужно проверить судовые роли и порт приписки: вероятнее всего, сюда зашли рыбаки из Нарвы… Словом, все, как обычно.

— Шел бы ты к себе, — сказал Ратанов. — Отдохни малость. С досмотровой командой тебе придется идти, наработаешься.

Но Званцев ушел не сразу. Он любил стоять здесь, на мостике, в часы, когда на душе было неспокойно — море всегда успокаивает… И все-таки его раздумья были тяжелыми. Почему Вовк оказался (если судить по этому письму) таким сухим, черствым, в сущности, человеком? Значит, он, Званцев, ошибся в нем? Просто придумал себе совсем другого человека — не такого, который есть на самом деле, а такого, какого ему хотелось бы видеть.

— Так что же все-таки случилось? — снова спросил командир.

И Званцев рассказал ему об этом письме, наперед зная, какую реакцию рассказ вызовет у Ратанова, и не ошибся. Ратанов усмехнулся:

— Не сотвори себе кумира, как сказано в библии.

— Ишь ты! — усмехнулся в ответ Званцев. — Какие ты произведения цитируешь! А может, все вовсе и не так? Ты представь себе: Вовк — человек молодой, жизни не знает и с таким вот человеческим горем встретился впервые. Понятно, что сразу не дошло до него — и пошел парень шпарить фразами, вычитанными в разных книжках. Может так быть?

Он шел сейчас на резкий спор не с командиром, а с самим собой. Ему казалось, что он должен найти какое-то оправдание той душевной черствости, которая так неприятно поразила его в письме Вовка. То, что он говорил Ратанову, было в какой-то степени таким оправданием. Просто Званцев не мог и не хотел до конца признать свою ошибку. Очень тяжело ошибаться в человеке. Это как рана.

На этот раз море не успокоило его. Он вернулся в каюту, лег, но напрасно заставлял себя заснуть — сон не шел. Тогда он поднялся и, выйдя на палубу, попросил пробегавшего Тенягина вызвать к нему Вовка.

Опять, как несколько дней назад, Вовк стоял, переминаясь с ноги на ногу. Да, он знает, что написал сухое письмо. Он не умеет писать других — вот и все.

— Неужели вас не тронула беда вашей сверстницы? — тихо спросил его Званцев.

Вовк вздрогнул, когда Званцев произнес эти слова. Поспешно, будто его могли остановить и попросить выйти отсюда, Вовк заговорил и рассказал, что он написал другое письмо — первое, но только постеснялся принести его… Да, оно там, в кубрике, но письмо это — сплошные каракули, так что лучше он принесет его после вахты, а там судите как хотите… У него даже слезы выступили на глазах — не то от обиды, не то от волнения. Званцев, отвернувшись, сказал:

— Идите, товарищ Вовк.

Он все-таки заснул. Волна бережно валила корабль с одного борта на другой, и Званцев чувствовал себя как в огромной люльке. Топот ног пробегающих по палубе матросов, гул машины под палубой не тревожили его, и, проснувшись, он еще долго не открывал глаза, прислушиваясь к этим знакомым звукам парохода.

И вдруг внезапно, словно бы подминая под себя все эти привычные звуки, раздался сигнал боевой тревоги, и Званцев выскочил на палубу, на ходу надевая «канадку». Будто не было полуторачасового сна: тяжелая, давящая тревога охватила его сейчас, и он не сразу даже заметил, что на море волна поднялась сильней, а дождь встал непроглядной белесой пеленой.