Правда, ближе к осени такие случаи стали значительно реже. Вероятно, помогли несколько карательных экспедиций против партизан и более энергичная расправа с местными жителями, уличенными в пособничестве.

И все же Иоганн не испытывал радости, когда его назначали патрульным. Вот и сегодня он сделал попытку получить освобождение у врача Крюгера, жалуясь на сильные боли в желудке. Но Крюгер, уже изрядно «нюхнувший» спирту, рявкнул на него в том смысле, что для немецкого солдата главное не желудок, а повиновение. И чтобы хоть как-то заглушить противное чувство страха, Иоганн перед заступлением в наряд левой рукой (что поделаешь, тотальная мобилизация!) писал письмо отцу, в котором давал советы, как спасти свой парфюмерный магазин «Броймлер и К°» в случае прихода союзников. И еще, что утешало Иоганна, это светлая ночь. Недаром он назвал луну божественной, хотя в угоду Францу, который мог его подвести, обругал командира. Иоганн был уверен, что в такую ночь партизаны не посмеют выйти из леса.

Что касается третьего патрульного, Карла, то тот был в восторге. Он знал, что луна в этих украинских местах напомнит ему прогулку с Бертой в лесу под Штраусбергом, напомнит ее шепот: «Милый, мне стыдно, луна все-все видит…» И когда он пойдет чуть позади Франца и Иоганна, он совсем забудет, что патрулирует, выполняет служебный долг. Нет, такому молодому парню, как он, совсем еще мальчишке, вовсе нетрудно заставить свое воображение восстановить в памяти каждое движение, каждое слово Берты. И ему станет легче в этой непривычной для него, горожанина, глуши и даже почудится, что и война и партизаны — все уже далеко позади…

Он боялся, что с Францем и Иоганном нелегко будет нести службу: как-то в порыве откровенности он рассказал, что влюблен в Берту и еще не было такой минуты, в которую он не вспомнил бы о ней. Потом он горько раскаивался — они издевались над ним, над Бертой, в самых ярких красках рисовали ее предполагаемые похождения.

Но бог с ними, это можно перетерпеть…

Была полночь, когда они вышли к железнодорожному полотну и двинулись вдоль него, стараясь по возможности держаться в легкой призрачной тени, отбрасываемой деревьями. Иоганн и Франц знали, что в эту ночь патрульная служба усилена, и недоумевали, чем это вызвано. И потому даже то, что ночь была совсем светлой и видно было далеко вокруг, не очень-то успокаивало их. Лишь Карл не думал ни о чем и ни о ком, кроме Берты. Он шел расслабленной походкой юноши, к локтю которого прижалось такое же юное существо, блаженно поглядывал на луну и чему-то улыбался.

Вначале шли молча, неторопливо, как и подобает патрульным, но и у Франца и у Иоганна исподволь созревало желание развязать язык. Лишь Карлу хотелось, чтобы тишина и молчание длились бесконечно, по крайней мере пока они не вернутся в казарму.

— Эти рельсы бегут в Германию, — наконец не выдержал Иоганн.

— Да, — мечтательно протянул Франц, — я уже забыл, когда ездил в пассажирском поезде.

Он вовсе не это хотел сказать. На язык так и просилось: «Ничего, скоро покатим домой, у Анжелики чутье пророчицы», — но он подавил это желание. Сегодня Иоганн друг, завтра может стать опаснее врага, а за такие настроения по головке не гладят.

Только Карлу пришлись по душе слова Иоганна, но он не вступил в разговор — они старше его и без особой радости встречали суждения таких юнцов, как он, да и самому Карлу не хотелось вспугивать свои воспоминания, расставаться с видением, от которого щемило сердце.

Он совсем забылся, где-то далеко еще слышно журчали, как ленивый ручей, голоса его спутников, а Берта невесомо плыла рядом с ним…

И лишь когда кто-то толкнул его в плечо, когда он наконец отчетливо услышал слова Иоганна: «Смотри, смотри, на насыпи!» — Берта исчезла, растаяла в лунном сиянии.

Тоня вырвалась из леса (каким нескончаемым показался он ей!) и, смиряя свое разбушевавшееся дыхание, остановилась на опушке.

Метрах в двухстах отсюда пролегало железнодорожное полотно. Все пространство между полотном и лесом было заполнено беспорядочно сваленными деревьями — в то время, когда партизаны еще почти не беспокоили немцев, дорога вплотную прижималась к лесу, но потом гитлеровцы вынуждены были прибегать к всевозможным мерам, чтобы хоть как-то обезопасить себя, в том числе и к вырубке леса.

Насыпь на этом участке была очень высокой. Именно здесь, решил Цветаш, и будет взрыв. Танки вместе с платформами стремительно, вразброс покатятся вниз. Одни из них застрянут среди поваленных деревьев, а те, что упадут по другую сторону насыпи, увязнут в трясине.

С того места, где стояла Тоня, казалось, что насыпь, властно перечеркнув линию горизонта, закрыла ее собой. Закрыла так надежно, что луна, хотя уже и поднялась высоко, не могла осветить ту сторону полотна, которая была обращена к Тоне и на которой она, взором ощупывая метр за метром, надеялась поскорее увидеть Рыжухина.

И вот наконец Тоня увидела его, и, несмотря на то, что уже успела отдышаться и прийти в себя после быстрого хода по лесу, сердце ее бешено заколотилось.

Рыжик ты Рыжик, бесстрашный мой Рыжик! Плевать тебе и на луну и на опасность, забыл, наверное, сейчас и о своей ненормальной Тоньке, забыл обо всем, даже о себе, и думаешь только об одном — как бы получше упрятать мину, чтобы ее не могли обнаружить раньше, чем она сработает, и чтобы взрыв как можно сильнее разворотил полотно. Узнаю тебя, Рыжик, узнаю, ведь только ты, только ты и мог так запросто подойти к немецкому майору и всадить в его живот пулю. Только ты, Рыжик, и я горжусь, ох, как горжусь тобой!.. Нет, ты не подумай, не только потому, что ты такой храбрый, если бы ты был и не очень храбрым, я бы все равно любила тебя. Не веришь, Рыжик? Ну честное слово! А сейчас, сейчас для меня самое главное — чтобы ты опередил луну и чтобы сделал свое дело, пока она еще не заглянула на ту сторону насыпи, на которой ты сейчас работаешь (да, они называли это работой!). И тогда ты пойдешь по тропинке, удовлетворенный своей работой, радостный, а я встречу тебя и от этого тебе станет в десять, — нет, в сто раз радостнее. И я прощу, все прощу тебе, Рыжик, все: и грубость твою, и то, что ты зря упрекнул меня этим медведем Вятликовым, все — все прощу! Только ты поторопись, родной, поторопись, вспомни мои слова: «Будь осторожен!» Ты не забыл их еще, Рыжик? Нет?

И тут Тоня увидела справа от себя неторопливо вышагивающих вдоль насыпи людей. Фигуры их то четко и рельефно вырисовывались на фоне дороги, когда попадали в освещенные луной места, то таяли, сливаясь с сероватой негустой тенью. Она еще не могла рассмотреть ни их одежды, ни оружия, но по мерной и в то же время настороженной походке поняла, что это немецкий патруль.

Все! Все теперь отброшено прочь — и мысленный разговор с Рыжухиным, и ласковое слово «Рыжик», и мечты о встрече в лесу — все, кроме одного — быть начеку, предупредить Рыжухина, помочь ему. Ох мамочки, как хорошо, что она пришла сюда, пусть нарушив суровые партизанские порядки (Цветаш все равно сменит гнев на милость!), как хорошо, что Вятликов (милый, славный увалень Вятликов!) согласился за нее раздать ужин ребятам. Как хорошо, ведь она сейчас, как никогда раньше, будет нужна Рыжухину, она спасет его, даже если для этого потребуется ее собственная жизнь!

Главное сейчас — зорко смотреть за патрульными (теперь, когда они подошли ближе, она уже не сомневалась, что это патруль) и «действовать в зависимости от обстановки» (любимое изречение Цветаша, которым он заканчивал каждый инструктаж). Если патрульные пройдут мимо — попутного им ветерочка! И если повернут обратно — тоже! А вот если…

Хорошо бы предупредить Рыжухина, но это пока невозможно, она испортит все дело. Пусть же торопится Рыжухин, но не торопится луна: если она доберется до той стороны насыпи, на которой работает Рыжухин, то патрули неминуемо обнаружат его.

Луна не послушала Тоню. Она, словно снедаемая любопытством, заглянула туда! И вот уже Тоня увидела его фуражку. Наклонись ниже, Рыжухин, неужели ты не замечаешь, неужели не чувствуешь, что все ближе и ближе подходят патрульные? Смотри, смотри же, Рыжухин!