«Убить могут!» — невольно подумал Невоструев, но тут же вновь забыл об опасности. Он досадовал, что конь его скачет медленней басмаческих и что расстояние все увеличивается «Скорей! Скорей!» — торопил он коня. Увидев, как впереди на бархан выскочили пять пограничников, быстро спешились и укрылись за послушно упавшими лошадьми, он радостно, во весь голос закричал, повернувшись к скакавшему рядом красноармейцу: «Успели!», потом к тем, которые залегли на бархане: «Бей их, братцы!» — будто они могли услышать его крик.

Залп. Три басмача вылетели из седел, остальные, осадив коней, развернулись и помчались на Невоструева. Непрошенно мелькнула мысль: «Хорошо, что отстал, есть время спешиться, иначе бы конец»! Невоструев отмахнулся от этой неприятной, как он посчитал, трусливой мысли, резко осадил коня, положил его на песок и начал стрелять. Второй пограничник сделал то же.

Невоструев не видел, падали ли от его выстрелов басмачи, он только слышал залпы, беспрерывно звучавшие за спиной атакующих, слышал выстрелы соседа справа, слышал свист пуль над головой и видел, что лавина всадников быстро приближается, и стрелял, стрелял, стрелял…

Выстрелы пограничников, укрывшихся за лошадьми, почти все достигали цели. То упадет подкошенная пулей лошадь, то вылетит из седла басмач; но бандиты видели, что перед ними только два человека. Два, а не пять. Они понимали, что эти не смогут остановить их. Стреляя на скаку, они стегали коней и подбадривали себя и лошадей громкими воплями.

Эти вопли были знакомы Невоструеву. Он уже слышал их не раз, они всегда вызывали у него чувство омерзения и ненависти. Но сейчас к этим чувствам невольно добавилось еще одно — страх. Он, как и басмачи, понимал, что вдвоем они не смогут остановить атакующих. Но этот же самый страх, желание остаться живым, подействовал на него успокаивающе. Невоструев стал стрелять спокойнее. Он даже стал замечать, как после каждого выстрела падал именно тот, в кого он целился, а если никто не падал, он злился на себя. О том, чтобы отступить, у него не было даже мысли.

А орущие, стреляющие на скаку всадники в цветных бархатных халатах, шитых узорами на рукавах, бортах и полах, быстро приближались, С сопки, где залегли пять красноармейцев, часто гремели залпы. Там, откуда они прискакали раньше и где осталось двенадцать пограничников против основной силы басмачей, тоже не стихала стрельба. Пограничники, ожидая банду, предполагали, что бой будет нелегким, и готовились к нему.

И вот уже совсем близко басмачи. Невоструев хотел встать во весь рост, чтобы штыком встретить врага, как вдруг лошади вместе с всадниками начали падать на мягкий песок, вдавливая его, скользя по инерции, поднимая пыль. Ветер подхватывал эту пыль и нес по лощине, а новые кони падали как подкошенные — слева с бархана бил по атакующим басмачам пулемет. Невоструев услышал знакомое, до боли родное «Ура-а-а!» и увидел скачущих с обнаженными клинками пограничников. Немного впереди всех скакал Никита Самохин.

Басмачи повернули коней и бросились врассыпную обратно. Невоструев тоже поднял своего коня, выхватил клинок и сколько было силы закричал: «Ура-а-а!»

Через несколько минут в лощине стало тихо-тихо. Ветер порошил песком цветные бархатные халаты и доносил оттуда, где осталось двенадцать пограничников против основной силы банды, приглушенные расстоянием звуки боя.

Оставив четырех красноармейцев, чтобы они собрали табун, который басмачи пытались перегнать за границу, Самохин пошел на помощь засаде.

А через час, когда бой прекратился, когда оставшиеся в живых басмачи сбились в кучку, когда пограничники начали сгонять лошадей, Самохин и Ивченко подъехали друг к другу, спешились и поздоровались.

— Ни одного из наших даже не ранило! — возбужденно, еще находясь под впечатлением боя, заговорил Самохин. — Молодцы ребята!

Командир комотряда Ибраш Сапаралиев, ехавший впереди отряда пограничников и вооруженных каракольских крестьян и рабочих, торопил коня, но туча быстро нагоняла их. Совсем немного не доехав до перевала Кок-Пак, он остановился, подождал, когда к нему приблизился Самохин с Невоструевым. Тем временем подтянулись и другие пограничники и комотрядовцы.

— Придется переждать грозу, — предложил Самохин, — коней сбатуем, сами — за камни.

— Может, проскочим через перевал, а там — ущелье. Иначе, много времени потеряем, — возразил кто-то из пограничников.

— Нельзя, нельзя! — наперебой отозвались на это сразу несколько комотрядовцев, а Ибраш насупился. — Меня трусом считаешь?! Их трусом считаешь?! Зачем зря погибать, кому польза будет?! Банда уйдет, муллы скажут по всем аулам: пошли отступники от веры против своих — аллах покарал. Кому польза будет?! Зачем у тебя голова?!

Самохин улыбнулся, слушая возражения Сапаралиева и понимая его обиду. Когда Ибраш горячился, Самохин всегда улыбался. Это раздражало Сапаралиева, он запальчиво спрашивал: «Что смеешься, командир?!» — потом успокаивался и тоже улыбался.

Сапаралиева и Самохина сдружила пограничная служба еще тогда, когда Самохин был начальником взводного участка в Милютинке. Манап, уроженец Кайнара, знал в горах каждую тропку. Его знали и уважали в округе все, уважали за силу, за то, что никогда не сгибал головы перед баями и всегда защищал слабых и бедных, порой рискуя своей жизнью, уважали за то, что он один из первых казахов стал коммунистом. Каждый раз, когда нужна была помощь пограничникам, он поднимал народ и шел со своими боевыми товарищами в поход на день, на два, на неделю, на месяц. Он всегда узнавал от местных жителей-казахов такие подробности, какими пограничники не располагали, и очень часто предлагал свой план операции. Обычно это был разумный и дерзкий план.

Вот и сейчас, когда к нему в Кара-Коль (он работал теперь заведующим районо) приехал начальник заставы Тасты Никита Самохин с шестью пограничниками и рассказал, что ему, Самохину, как служившему в этих местах раньше, знающему местность и население, приказано помочь начальнику соседней заставы Семену Кудашеву. На этом участке баи, собрав большую банду, начали откочевку за границу. И на этот раз Сапаралиев сразу же оповестил комотрядовцев, уже через день разузнал все об откочевке и предложил свой план. План был таков: послать в откочевку двух-трех надежных джигитов, чтобы они объяснили обманутым, куда ведут их баи, и постараться вернуть. Если же не удастся — навязать бой. Кудашеву же лучше всего, так как у него мало людей, не идти по следу банды, а, опередив ее, сделать засаду у перевала Алайгыр.

С этим планом согласились помощники Ибраша Танат Даулетов и Спит Акбаев, согласился и Самохин, только он считал, что шесть пограничников — это очень мало, и послал нарочного к начальнику ближайшей заставы Шуринину с просьбой помочь людьми. Шуринин выделил еще шесть пограничников с ручным пулеметом и мортиркой к гранате «дьяконова».

Двенадцать пограничников и сто комотрядовцев ускоренным маршем двинулись по следам банды, но надвигающаяся гроза вынудила их сделать остановку.

Ехать стало труднее, особенно тогда, когда отряд начал спускаться с перевала. Град таял, образуя лужицы на тропе. Лошади то и дело скользили, и на особенно крутых спусках приходилось спешиваться и вести лошадей в поводу.

Ущелье Тую-Аша встретило пограничников сырым холодом, застоявшимся запахом хвои, тихим журчанием ручейка, бегущего между камнями, ущелье сдавило отряд с двух сторон высокими крутыми скалистыми боками, густо заросшими тянь-шаньскими елями и шиповником.

Град, покрывший землю, скрыл все следы, поэтому невозможно было определить, давно ли прошла здесь откочевка и проходила ли она вообще. Но Сапаралиев, не останавливаясь, вел отряд все дальше и дальше, видно, был уверен, что именно в это ущелье спустились с перевала басмачи. Все молча ехали за ним, внимательно осматривая местность, надеясь увидеть хотя бы какой-нибудь след. Вот Ибраш остановил коня, спрыгнул с него и стал осторожно сгребать с земли и камней град.