— Плохо, командир. Кудашев идет по следу откочевки, торопит ее, — поднимая несколько гильз и показывая их Самохину, тихо заговорил Сапаралиев. — Не послушал наших посыльных.

— А может, не успели?

— Может, командир, может… Бой здесь был, большой бой. Не так давно. Вчера, наверное.

— Догонять нужно, быстрей двигаться! — послышались со всех сторон советы.

— Догонять? Верно говорите. А торопиться нельзя, — спокойно проговорил Сапаралиев.

Всего несколько человек знали о том, что в откочевку посланы джигиты. Но что они в ущелье Тую-Аша должны были возвратиться от откочевки раньше, чем сюда подойдет отряд, дождаться его здесь и сообщить ему о результатах переговоров, знал только один Сапаралиев.

Начали совещаться. Остановились на самом, по мнению большинства, приемлемом варианте: отряду медленно двигаться вперед, а трех-четырех человек на самых выносливых конях послать в разведку.

Вскоре вернулся один из посланных.

— Там два убитых пограничника! — сбивчиво стал докладывать он. — Раздетые, изрезанные. А близко от них могилы. Басмачи, должно, своих похоронили. Много могил.

Пограничники пришпорили коней.

Без шапок и фуражек стояли все возле убитых басмачами красноармейцев, смотрели и мысленно упрекали себя: «Опоздали!»

Упрекал себя в этом и Самохин, хотя понимал, что никто из пограничников и из комотрядовцев не виновен в опоздании. Немногим больше суток понадобилось для того, чтобы Ибраш Сапаралиев разведал обстановку и собрал отряд. Спешили и пограничники. За четырнадцать часов они доскакали до Подгорново. Коней не жалели.

Нет, они не были виновны в опоздании, причина была в другом: не было хорошей связи. Пока посыльный Кудашева доставил в отряд донесение, пока Самохину поступил приказ, времени прошло много, а Семен Кудашев, естественно, не мог ждать, пока придет помощь. Он решил преследовать откочевку, взяв с собой четырнадцать красноармейцев.

Здесь-то и произошел бой. Четырнадцать — против четырехсот. Силы неравные, все понимали это, и всех волновали одни и те же вопросы: «Где Кудашев, жив ли он и все остальные красноармейцы? Почему здесь остались убитые?» Ведь пограничники никогда не оставляют погибших товарищей, хотя ради этого нужно рисковать жизнью или погибнуть, — таков суровый закон границы.

Раздумья эти прервал цокот копыт, донесшийся из глубины ущелья.

— Два всадника, — определил кто-то.

Несколько человек по сигналу Самохина выдвинулись вперед и залегли за камни, остальные тоже были готовы в любой момент вступить в бой. Но опасения оказались напрасными — к отряду ехали джигиты, посланные Ибрашем в откочевку. Лица их были суровы, задумчивы, сразу можно было определить, что их поездка была неудачной.

По только им одним известным тропам пробрались они в ущелье Тую-Аша, встретили там откочевку, связались со знакомыми джигитами-бедняками, и те уже согласились было ночью связать главарей и вернуться обратно. Однако во второй половине дня оставленные у входа в ущелье наблюдатели сообщили, что с перевала спускаются пограничники.

Угнав в глубь ущелья овец, верблюдов и лошадей, басмачи сделали засаду: основные силы залегли в лесу у входа в ущелье, оставшаяся часть небольшими группами растянулась почти на километр, тоже замаскировавшись на крутых, заросших деревьями и кустарником склонах. Такое построение засады, как предполагали главари, даст возможность им уничтожить всех красноармейцев: войдет отряд в ущелье, они сразу же перекроют выход, а прорвать сильный заслон пограничники не смогут и попытаются пробиться в глубь ущелья, тогда их и станут расстреливать мелкие группы.

В ущелье въехали два красноармейца — басмачи молчали, не шевелились. Дозор проехал уже почти полкилометра, и тут Ефремкин, внимательно рассматривавший следы на дне ущелья, обнаружил, что некоторые из них уходят в лес, на крутые склоны. Он придержал коня, тихо приказал ехавшему за ним товарищу.

— Давай к Кудашеву. Пусть не въезжает в ущелье. Наверное, засада. Только не горячись, пускай думают, что мы ничего не заметили.

Говоря это, Ефремкин продолжал ехать вперед. Он остался один на один с басмачами. Прислушиваясь к удаляющемуся стуку копыт, он думал: «Догадались или нет враги, успеет ли предупредить Кудашева…»

Ефремкин старался вести себя так, будто он ничего не подозревает: так же внимательно рассматривал следы, осторожно объезжал камни и кусты, держа винтовку наготове, — в общем делал все, что положено делать дозорному. Движения его были подчеркнуто спокойны, предельно точны. Ему казалось, что из-за всех кустов, густо разросшихся по склонам, на него смотрят враги, сотни глаз следят за ним, сотни стволов направлены на него, и допусти он малейшую ошибку, дай понять басмачам, что распознал их замысел, как эти стволы выплюнут смерть. Каждую секунду он ждал рокового выстрела, боялся этого выстрела, но боялся не только потому, что ему страшна смерть, а еще и потому, что если выстрел прозвучит до того, как будет предупрежден отряд, то пограничники обязательно поспешат на помощь и погибнут все.

Он прислушивался к удаляющемуся стуку копыт, досадовал, что посланный им красноармеец едет слишком медленно, хотя сам же приказывал ему не спешить, он намечал впереди себя камень или куст и загадывал, что если доедет до намеченного рубежа и по нему не начнут стрелять, то все обойдется хорошо. Один за другим он проезжал загаданные ориентиры, намечал новые, ехал внешне спокойный, но внутренне напряженный до предела, готовый в любую секунду спрыгнуть с коня и вступить в бой.

Еще два пограничника показались в ущелье — второй дозор. Возглавлял его красноармеец Иваненко. Когда он узнал о подозрении Ефремкина, то приказал своему напарнику и встретившему их посыльному от первого дозора скакать к Кудашеву, а сам пришпорил коня и стал догонять Ефремкина.

Басмачи, не понявшие вначале, почему один пограничник повернул назад (если бы была обнаружена засада, ускакали бы оба), молчали, но когда увидели, что два красноармейца выскочили из ущелья к основным силам отряда и отряд остановился и спешился, то поняли, что их план теперь не будет осуществлен. Они начали стрелять.

Ефремкин и подскакавший к нему Иваненко, положив коней, легли за них и стали отстреливаться. Они не видели ни одного басмача, только пороховой дымок стелился между кустами шиповника, тянулся вверх, цепляясь за разлапистые еловые ветви, да пули свистели над головами. По нескольку пуль сразу же впилось в лошадей — они забились, захрапели, а потом затихли.

Перестали стрелять и пограничники. Они не шевелились, делая это для того, чтобы обмануть врагов, выманить их из-за укрытия. Хитрость, кажется, удалась. Стрелять басмачи перестали, стало почти совсем тихо, только у входа в ущелье не прекращалась стрельба из винтовок и пулемета. Ефремкину и Иваненко казалось, что бой приближается, что он уже идет в самом ущелье, и они не ошибались. Двенадцать пограничников, перебегая от камня к камню (атаковать на конях было безрассудно), теснили басмачей. Больше десяти бандитов на каждого, но это не останавливало их, красноармейцы рвались через поток свистящих пуль, чтобы спасти своих товарищей.

Ефремкин и Иваненко лежали не шевелясь, ждали, когда басмачи выйдут из-за деревьев. И они вышли. Вначале продвигались робко, прячась за камни, потом осмелели и пошли не пригибаясь. Взметнулись две гранаты, заполнив ущелье громом взрывов, криками раненых басмачей. Красноармейцы, воспользовавшись замешательством врагов, успели убить из винтовок еще по нескольку басмачей. Уже израненные, они бросили еще по одной гранате.

Весь этот бой видели джигиты, посланные Ибрашем в откочевку.

— Басмачи стали резать красноармейцев ножами, — закончил рассказ один из них. — Оба еще были живы, но сопротивляться уже не могли, только стонали.

Помолчав немного, рассказчик добавил: «После этого никто уже не согласился возвращаться из откочевки. Судить, говорят, теперь будут нас, расстреляют».

— А где Кудашев? — прервал его Самохин.