— Ну конечно. И не вздумай обижаться, это же такой чудесный парень — один из трех мушкетеров. Ты знаешь, он мог взять за шиворот любого верзилу и поднять над головой. Ну точно, как ты!

— Это я могу, — не без тщеславия подхватил Вятликов.

— Значит, любишь? — Тоня присела возле него, слегка одернув узкую, побелевшую от частой стирки юбку, и по-лисьи лукаво смотрела как он с наслаждением обгладывает мозговую кость.

— Угу, — подтвердил Вятликов, добрея.

— А знаешь, Вятликов, если человек любит, он для любимого на все готов пойти. Даже на смерть.

— Это зачем же на смерть?

— Ну пусть не на смерть, — не стала спорить Тоня, — но обязательно сделает все, о чем бы его ни попросили.

— Ты что, ко мне подкатываешься? — подозрительно спросил Вятликов.

— Ну конечно! — воскликнула Тоня, довольная его сообразительностью и, не ожидая новых вопросов, поспешно и ласково заговорила: — Ты знаешь, Вятликов, ну самый пустяк… Тебе это будет совсем нетрудно…

— Да ты конкретно, — перебил ее Вятликов, продолжая есть.

— Раздай за меня ужин, Вятликов.

— Что?! — набычился он.

— Ты понимаешь, — затараторила она, не давая ему опомниться. — Мне нужно отлучиться. Ну совсем ненадолго. Я потом тебе все расскажу. Ну, а ты накормишь ребят.

— Ты больше ничего не придумала? — надулся Вятликов.

Он представил себе, как будет стоять на стремянке возле котла с черпаком в руках и как ребята, получая ужин, начнут злословить, потешаться над ним и говорить, что, видно, Тоня совсем прибрала его к рукам, установила полный матриархат и скоро будет уходить на задание, оставляя Вятликова за себя.

— Значит, даже этого не хочешь ради меня сделать? — обидчиво сказала Тоня, часто-часто моргая длинными густыми ресницами, словно собираясь заплакать.

— Ладно, дьявол тебя забери, — решился Вятликов. — Я, считай, на поругание из-за тебя иду. Только…

— Ой, Вятличек, все, все будет хорошо, — бурная радость так охватила Тоню, что она, не удержавшись, чмокнула его во влажную щеку и тут же помчалась к землянке.

— Погоди, — придержал ее Вятликов. — А вдруг Цветаш спросит?

— Да ты не беспокойся. Это уж моя забота. Я у него отпрашивалась. А если задержусь, скажи, чтобы икру не метал. Мало ли какие могут быть у девушки дела!

Последние слова Тони пришлись Вятликову не по нутру, но он промолчал.

В землянке Тоня пробыла недолго. Она взяла пистолет, пододела под платье теплую кофту и, стараясь никому не попадаться на глаза, проскользнула между землянками в лес.

Тоня почти не шла — она очень спешила, чтобы позволить себе такую роскошь. Тем более, что, конечно же, Рыжухин отмахал за это время уже добрую половину пути — несмотря на солидный вес и кажущуюся громоздкость, он ходил легко и сноровисто. А ей нужно было догнать его. Нет, он так никогда и не узнает, что Тоня шла за ним следом, смотрела, как он поднимается на крутобокую железнодорожную насыпь, как закладывает мину. Не узнает, что Тоня незримо охраняла его, потому что просто немыслимо одному ходить на задание в такую пакостную ночь, когда луна, словно взбесившись, дотошно высвечивает подсиненным холодным светом каждый потайной уголок. Да, об этом он никогда не узнает. Никогда? Нет, все же узнает, но только в те счастливые дни, когда она сможет назвать его не Рыжухиным, как всегда, а Рыжиком. Ей очень хотелось называть его Рыжиком, и она называла его так, но только про себя, мысленно, не решаясь произнести этого вслух.

Тоня знала и маршрут, по которому пошел Рыжухин, и задание, которое он должен был выполнить. Этим она была обязана Цветашу, доброму украинцу, по-отцовски заботливо относившемуся к ней. И она относилась к Цветашу как дочка к отцу, вот только ее разозлило, что Цветаш, прекрасно зная, что в лунную ночь слишком опасно выполнять такое задание, какое было дано Рыжухину, все-таки не отложил выход. Еще до того, как ушел Рыжухин, она даже порывалась идти к Цветашу и упросить его отменить приказ, но, подумав, отказалась от своего намерения.

Тоня, конечно, не могла знать, что Цветаш и сам колебался — посылать или не посылать Рыжухина, и если посылать, то одного или вдвоем. Но колебания длились недолго. Во-первых, по тому, что обидно было упускать такой эшелон, какой должен был проследовать на перегоне в эту ночь — эшелон с «тиграми» и «пантерами». Во-вторых, посылать было больше некого — половина ребят только что вернулась с дальнего объекта, едва не завязли в болоте и теперь спали беспробудным сном, даже отказавшись от еды, а другая половина ушла за семь километров готовить площадку для самолета. Вятликов был не в счет, он мог бы только помешать Рыжухину, да и Рыжухин сам бы от него отказался. И в-третьих, Рыжухин, когда Цветаш поделился с ним своими сомнениями и осторожно высказался в том смысле, что, может, лучше отложить этот взрыв до более подходящего времени, обиделся и спросил:

— И это говорит пограничник пограничнику?

Всего этого Тоня не знала. И потому, хоть без ожесточения и злобы, но все же с неприязнью думала о Цветаше и о том, что он, оказывается, способен быть жестоким и бессердечным.

Ее радовало то, что она идет по той же тропке, по которой совсем недавно прошел Рыжухин. Несколько раз она даже пыталась обнаружить его следы, но безуспешно. Создавалось впечатление, будто Рыжухин не шел по тропинке, а летел над ней. Он был сейчас еще далеко, но Тоне чудилось, что он размашисто и, как всегда, упрямо, накренившись вперед, шагает по лесу, нагибая крупную красивую голову, чтобы не цепляться фуражкой за высокие ветви.

Луну она сейчас ненавидела — ту самую луну, на которую с восторгом и непонятным испугом любила смотреть еще из детской кроватки, смеясь над суеверной мамой, говорившей, что это приносит несчастье. Теперь ей казалось, что она напрасно смеялась: именно в лунную ночь разбомбили эшелон, увозивший их в тыл, и при свете этой самой луны погибла мама. Но после того, как Тоня встретилась с Рыжухиным, она снова любила смотреть на луну и мечтать, мечтать…

Да, несмотря ни на что, она обожала тихие лунные ночи, когда кажется, что на всей земле все уснуло и только тебе одной даровано неземное счастье смотреть на небо, где луна хозяйничает так строго и сурово, что ни одна звезда не смеет высунуть носа.

Любила луну, но только не сейчас. И если что случится с Рыжухиным, значит, будет виновата она — эта луна, которой нет никакого дела ни до любви, ни до войны, ни до чего на свете…

— Франц, собирайся!

— Что, уже пора, Иоганн?

— Еще бы! Ты посмотри в окно, какая божественная луна! Нужно быть идиотом, чтобы в такую ночь наряжать патрульных.

— Прикуси язык, — посоветовал Франц, сгибая и разгибая длинное гибкое тело, чтобы быстрее согнать сон. — Ты так уверен, что я не побегу с доносом?

— Уверен. Ты говорил об этом питекантропе почище!

— Захлопни пасть! И не наступай мне на самую больную мозоль.

У него были причины для того, чтобы так рычать. И главным образом не из-за того, что Иоганн напомнил о его, мягко говоря, непочтительном отношении к командиру, а потому, что сегодняшний вечер ему позарез нужно было провести с Анжеликой — танцовщицей из ресторана. Только с ней он и забывал, что все еще идет война и что может прийти день, когда о нем, Франце, станут говорить: «Он жил», «Он был храбрым солдатом фюрера», «Он пользовался успехом у женщин» — все в прошедшем времени.

Он сказал Анжелике, что не сможет прийти, и она, сделав вид, что обиделась, сказала певуче и глуховато:

— Жаль. Каждая ночь сейчас дороже целого года. Я верю в сны — теперь вы будете все время отступать и отступать.

Прежде он мог бы ударить ее за такие слова, возмутиться, пригрозить расстрелом. А сейчас изобразил на лице улыбку, заранее зная, что она получится униженной и жалкой.

Иоганн же вообще стремился избегать патрулирования. Летние месяцы были для патрулей настоящей пыткой: чуть ли не каждую ночь ортскомендатура недосчитывала одного или двух солдат. Дошло до того, что к приехавшему сюда штабному офицеру — птице большого полета — на улице незадолго до полуночи подошел высокий, грузноватый немецкий капитан и, приставив к его животу пистолет, выстрелил. Адъютанта, кинувшегося на помощь, он пригвоздил к земле резким ударом железного кулака и скрылся.